Я взяла в руки тетрадь с повестью Ларса, но даже она вызывала во мне смутный страх. Мне представился автор, одержимый непонятными фантазиями, и стало жаль, что я, вопреки его желанию, так усердно добивалась его произведений. В его творчестве, как мне ясно сказали, был период спада, и несчастный писатель, недовольный прежними достижениями, разочарованный неудачами, наверное, мучался, впадал в отчаяние, выискивая новые темы для будущих сочинений, а я лишь растравляла его раны, всё время твердя о его книгах. Если как следует представить состояние его души и мою бестактность, то можно, хоть и с большой натяжкой, понять его желание избавиться от меня любым путём.

Я открыла тетрадь и взглянула на чёткий почерк переводчика. Дружинин решил сгладить своё бегство ценным и очень желанным для меня подарком, но любой подарок должен быть вручён вовремя. Если бы вместо того, чтобы приносить мне английский перевод, горбун подарил мне эту тетрадь, я была бы на седьмом небе от счастья и принялась бы за чтение, не дожидаясь ухода дарителя. Тогда раздражённый самоуправством Дружинина Ларс не успел бы унести тетрадь, у меня не было бы повода быть недовольной настойчивым желанием своего защитника узнать, прочитала ли я повесть, и я не успела бы в тот же день наговорить ему что-то, очень ему не понравившееся или даже обидевшее. В то время я была бы счастлива получить этот подарок, а теперь я смотрю на ровные строчки и испытываю какой-то страх, словно, читая повесть, нарушу волю ещё не погребённого покойника.

Я ходила по комнате, прижимая тетрадь к груди и думая, как всё-таки приятно, что даже напоследок Леонид позаботился обо мне и принёс подарок, который, как он думал, доставит мне радость. Я не понимала, когда он успел перевести повесть, но считала, что измученный вид, который был у него в последнее время, объяснялся не только заботами о моём спасении, но и работой над переводом. Ещё я очень жалела, что он увёз свой портрет. Это был второй рисунок, о котором я жалела. Первым был портрет моего брата, подаренный за полгода до его смерти одной женщине. Я отдавала его легко, уверенная, что в любой момент нарисую новый. Если бы знать, что новому портрету не суждено появиться! Сейчас я точно так же жалела, что портрет горбуна для меня потерян навсегда.

Не знаю, сколько ещё мрачных и страшных мыслей пришло бы мне в голову, но зазвонил телефон, и я сняла трубку.

Лишь произнеся заученное датское слово, я поняла, что Ира далеко не права и умнее всё-таки говорить на никому неведомом русском, чем поощрять звонившего датским началом и беспомощно молчать потом. Мужской голос энергично заговорил по-датски, а я не знала, что ответить, потому что ободрённый единственным датским словом человек не желал внимать моим последующим убеждениям, что я не говорю по-датски. Он меня не понимал или не слышал. Отчаявшись прервать его речь, послушав немного и начав даже улавливать в тарабарщине утвердительные, вопросительные и восклицательные оттенки, я уже еле сдерживала смех. Этот тип был весёлым малым, если мог вести вдохновенные речи, не сбиваясь, в то время как я говорила своё. Ничем не рискуя, ибо меня всё равно не понимали, я сообщила, используя фразу некоего капитана Шютта из малоизвестной баллады:

— Я в турецком ни бельмеса. Быть может, сговоримся по-французски?

Монолог в трубке сразу прекратился, и мой собеседник сказал единственную более-менее умную фразу:

— Едва ли вас устроит французский, Жанна.

Теперь не узнать Дружинина было трудно.

— Леонид, откуда вы звоните? — спросила я.

— Нет, сначала вы скажите, откуда вы взяли эту абракадабру, и что по тексту должен сказать в ответ я?

— Успокойтесь, ничего. Вы должны понять, что шутки плохи, позеленеть от ярости и кинуться по трапу на палубу.

— Что шутки плохи, я и так понял, поэтому откладываю газету, из которой прочитал вам почти целую колонку, а зеленеть от ярости мне не хочется. Может, вы скажете заодно, к кому были обращены те прекрасные слова?

— К одному корсару. А где вы сейчас? Разве вы не улетели? Вы опоздали на самолёт?

— Я проводил дядю и вернулся, — спокойно ответил Дружинин. — Почему я должен был улетать?

— Но… вы же сами сказали, что…

— Я не думал, что вы поверите, — с восхитительным простодушием отозвался он.

Похоже было, что он решил отплатить мне моей же монетой?

— Вы не обиделись, Жанна? — забеспокоился Леонид.

— Нет.

— Я раздумал улетать. Вряд ли там я закончу перевод Некрасова быстрее, чем здесь.

— Вряд ли.

Я была довольна, что снова слышу его голос, но и разочарована, что он так по-деловому объяснил свой отъезд и своё возвращение.

— Вам неприятно, что я остался?

— Нет. Почему мне должно быть неприятно?

— А что случилось?

— Ничего не случилось, — ответила я.

— Но я ведь чувствую, что вы чего-то недоговариваете, — настаивал Дружинин.

Если я чего и скрывала, то только огорчение от его объяснения, а этого он знать не мог.

— Интуиция вас подвела, — сказала я. — Мне нечего сказать.

— Вы догадались, чем досаждали господину Якобсену? — живо спросил Леонид.

— Нет. А вы?

Он засмеялся.

— Если уж этого не знаете вы, то я и подавно. Вы одна?