Шрифт:
— Куда ты направишься?
— В Базель. В единственный оставшийся город, где я не буду постоянно рисковать головой. Ты приедешь ко мне с детьми, как только все худшее останется позади — это вопрос нескольких месяцев. — Он оборачивается ко мне: — Друг мой, не бросай меня сейчас, поверь мне, я могу дать тебе слово: они не знают ни твоего имени, ни твоего лица.
Я киваю, не совсем понимая, что делаю.
— Спасибо. Я буду тебе благодарен всю свою жизнь.
Запоздало и тупо реагирую на его спешку:
— Как ты намерен покинуть город?
Он указывает на одного из своих компаньонов:
— Огород за домом Карла — как раз под стеной. Воспользовавшись лестницей, мы, с наступлением темноты, сможем сделать это. Придется бежать по полям всю ночь. Я найду способ дать тебе знать, что я добрался до Базеля живым и здоровым.
Он целует дочь и крошечного Натана. Обнимает жену и шепчет ей что-то на ухо: невероятная сила по-прежнему не дает ей плакать.
Я провожаю его до лестницы.
Последнее прощание:
— И да защитит тебя Господь.
— И да осветит Он тебе путь в ночной тьме.
Братья подбадривают его, и его тень быстро исчезает, карабкаясь вслед за ним вверх по лестнице.
ГЛАВА 10
Антверпен, 4 марта 1538 года
— Больше я никогда не видел его. Уже много лет спустя до меня дошли слухи, что в конце того же года он умер в Базеле от чумы.
В горле у меня пересыхает, но со временем все слабеет, даже тоска.
— А его семья?
— Их всех приютили в доме брата Якоба Дашера. Гута схватили 15 сентября, это я еще помню. О своей дружбе с Томасом Мюнцером он рассказал лишь после того, как его долго пытали. Он умер глупейшим образом — так же глупо, как и жил. Попытался бежать, устроив пожар в погребе, где его заперли, чтобы стражники поспешили открыть камеру. Но никто не удосужился это сделать: он умер, задохнувшись от дыма после того, как сам же и развел огонь. Леопольд, самый умеренный из братьев, оказался и самым крепким орешком: он ничего не признал и никого не выдал. Его пришлось отпустить, но он был изгнан из города со всей своей сектой, мне удалось присоединиться к ним. Я покинул Аугсбург в декабре двадцать седьмого, чтобы больше никогда туда не возвращаться.
Элои — темный силуэт в кресле за массивным сосновым столом.
— И куда же ты тогда направился?
— В Аугсбурге я узнал, что мой старый товарищ по учебе живет в Страсбурге. Его звали Мартин Боррхаус по прозвищу Целлариус. Когда я писал ему с просьбой о помощи, я знал, что он окажется истинным другом. — Стакан снова полон: это поможет мне все вспомнить или напиться пьяным, что, впрочем, не слишком важно.
— Итак, ты отправился в Страсбург?
— Да, в баптистский рай.
ГЛАВА 11
Страсбург, Эльзас, 3 декабря 1527 года
Каблуки привратника стучат у меня над головой, когда мы проходим в дом. Анфилада просторных залов, где скрещиваются взгляды персонажей, изображенных на холстах и гобеленах, а безделушки самых разных форм и из всех возможных материалов теснятся на блестящем дереве и мраморе роскошной мебели.
Меня приглашают расположиться на диване между двумя большими окнами. Занавес едва скрывает роскошные формы лип в парке. Привратник снова проходит наверху в своих черных туфлях, стучится и появляется с другой стороны двери. Голос мальчика нудно твердит странные звуки, которые я тоже, как помнится, зубрил еще в школе, когда учил древние языки.
— Господин, посетитель, которого вы ожидали, прибыл.
В ответ — скрип отодвигаемого стула по полу и слащавый голос, торопливо прерывающий слова школяра:
— Хорошо, очень хорошо. Сейчас я отойду на минуточку, а ты в это время повтори эвристические и саркастические парадигмы, ладно?
Он останавливается прямо против дверей — выход опытного актера:
— В лучшем месте и в лучшее время, не так ли?
— Надеюсь на это, друг мой.
Мартин Боррхаус, прозванный Целлариусом, один из тех людей, с которыми я никогда не думал встретиться снова. До меня доходили слухи о его назначении наставником детей высшей знати, и я был уверен, что наши пути никогда не пересекутся.
Он, напротив, утверждает, что всегда надеялся на нашу встречу, а когда переехал в Страсбург — на то, что она состоится именно здесь. Он говорит, что студенты, заполнявшие аудитории Виттенберга, преисполнившись большими симпатиями к Карлштадту, чем к Лютеру и Меланхтону, покинули этот город, переехав в Эльзас. И сам Карлштадт тоже.
Он говорит о Страсбурге с необыкновенным энтузиазмом, пока мы проходим мимо достраивающейся части собора, направляясь к месту моего будущего проживания. Он описывает его как город, где никого не преследуют за убеждения, где ересь превращается в увлечение и главную тему для обсуждений в лавках и в гостиных, если она основана на блестящей аргументации и безупречной морали.