Леса еще не сняли. Ветер, залетающий сквозь расколоченные оконца под куполом, мотал хрустальный хорос, горстью швыряя тени. И казалось, от сквозняка шевелятся темные волосы распятого и бегут по знаменью нарисованные облака. Майка застыла с приоткрытым ртом, глаза следили за тенью от качающейся цепи хороса. А сзади цепным сторожем замерла Сабина, не позволяя убежать.

Не по-осеннему жаркий день завершался грозой. Сверкнула в проемы молния, озарив собор синеватым светом, и почти сразу ликующе шандарахнул гром. Так, что немногочисленные люди в нефе пригнули головы.

Дернулись, лязгнули двери. Опрокинулась, покатилась по мозаикам цветочная ваза. Вздрогнули цветочные гирлянды, протянутые между колоннами. Золотые головки свечей в паникадилах заколебались, поникли под порывом ветра, многие погасли. Иконы потемнели в своих золотых окладах, приобрели недовольное выражение. Майка передернула нагими плечами. Опустила голову. Ивар стоял напротив нее — под знаменьем — в темной одежде, над которой призрачным пятном плыло лицо. Ветер шевелил прижатые короной волосы. Резкие сполохи освещали перекрестье рамы за спиной. Майка сдавленно охнула. Но тут мужчина шагнул вперед, и наважденье пропало.

Князь с девчонкой пошли к алтарю. Каждый сам по себе и рядом. За ними шли Элайя с Сабиной. Осыпали новобрачных зерном, лепестками лилий и хмелем. И больше почти никого, гроза, пустой вечерний собор. Венчание почти тайное. Все так, как Майка хотела.

Сегодня служил не Элайя, ставший свидетелем, другой священник в золотом облачении с крестом и раскрытой Книгой ждал у алтаря. Он вручил Ивару с Майкой по белой витой свече-громнице и стал читать, изредка заглушаемый ворчанием грома. Но Майка не слушала. Сжимая свечу, она молилась, чтобы не вернулась усыпленная зельями Сабины тошнота да чтобы не выпал из-за корсажа пузырек с куриной кровью.

Гроза продолжалась и после полуночи. Ненадолго утихнув с закатом, она словно собирала силы, чтобы разразиться ливнем, вспенившим воду в Настасье и заставляющим вибрировать водостоки. Улицы обратились в ручьи, капли колотили в них, разбегаясь кругами, вскипали пузыри. Золотые и синие молнии умножались в воде, ветер ломал ветки и гнул деревья. Гром раскатисто икал в беременном тучами небе. Среди серой мути вспыхивали золотом кресты над колокольнями.

В Тверже сменялась стража. Мокрые, точно курицы, вместе с грязными ручейками, протекшими под дверью, отряхая воду с кожаных панцирей, тюремные сменщики вломились в каземат. Сложили в горку пики, стеснились к огню. Старший смотритель передал ключи.

— Эту, из нижней, проверял? — вскользь бросил напарник. — Не утопла как бы.

Смотрителю очень не хотелось на дождь. И он сказал:

— Идем вместе.

Зажег от очага прислоненную в углу походню и пошел по сводчатым коридорам, задерживаясь и светя, пока товарищ отпирал двери и решетки и закрывал их за собой. Следом топали, сменяясь, караульные. Последний остался на верху кривой лестницы из двух десятков ступенек, а старшие спустились, и под конец даже слетели стремглав, услышав крик, пронзивший даже толстые доски обитой железом двери.

Вода, налившаяся сквозь окошко, собралась лужею на полу. Но дело было не в ней. Узницу била падучая. Узница каталась по соломе, настеленной поперек березовых слег, изгибалась, скрежетала зубами и то кричала, то глухо выла, почти удушенная ошейником. Вместе с узницей крутилась, лязгала цепь.

Кости Гражины, казалось, готовы были вывернуться из суставов. Седеющие волосы растрепались, лицо блестело от пота.

— Сбесилась… Кончай!..

Расплескав сапогами воду, тюремщик подскочил, придавил пленницу собой, сунул деревянную рукоять ножа ей между зубами.

— У-уф-ф… Держи! Помогай!

На некоторое время Гражине, казалось, сделалось полегче. Она открыла глаза, знаком попросила убрать нож и слабым голосом призвала священника. Тюремщики переглянулись. Сменщик ушел, замкнув дверь за собой, как положено по уставу; смотритель остался. Но когда сменщик вернулся с тюремным батюшкой, все уже было кончено. Тюремщик, снимая ошейник, со злобою поворачивал худое тело:

— Сдохла.

Священник сердито раздул щеки:

— "Преставилась" надо говорить.

Брезгливо, аки кот, переступил в углубляющейся луже на полу, возвел очи горе — к низкому грязному своду, стал наспех читать отходную молитву. Спросил, пыхтя:

— Желания у покойной последние были?

— В Паэгли просила похоронить.

— Следует исполнить.

Смотритель выбранился.

— Воля усопшей! — назидательно поднял палец.

Тюремщик сплюнул под ноги:

— Будь моя воля… Сколько там людей поубивала, а теперь в родовой склеп… Да все Кястутисы в гробу перевернутся. Консулу стоит говорить?