Я не спешил. Мне почему-то не хотелось спешить к неизбежному. Хотелось на прощание осмыслить все увиденное мной здесь. Кто знает, кем я выйду из зала суда. Будет ли у меня шанс прожить хотя бы еще одну жизнь, будет ли возможность думать.

"Хотя, если поступить, как Валерий, найти какую-нибудь службу, общаться с другими душами, тогда и вечность может показаться не такой нудной. Но вот вопрос, позволено ли мне будет стать таким служакой?"

Сомнения и тревога наполняли меня, мою душу. После того, как я посмотрел со стороны на судебные заседания, мне моя жизнь не казалась такой уж безгрешной. А сколько событий, в которых я выглядел не очень-то привлекательно, но уже забытых мной, мне еще напомнят и поставят в вину. Я постарался припомнить все такие эпизоды с целью найти своему плохому поведению хоть какое-нибудь вразумительное объяснение, но быстро сообразил, что уподобляюсь тем парням, что пытались выкручиваться на моих глазах. Мои объяснения здесь никого не заинтересуют, так что про них можно забыть.

Будет лучше, если я сразу все признаю и посыплю голову пеплом.

Потом я попытался вспомнить, чего же хорошего я совершил за свою последнюю прожитую жизнь. Какие такие благородные поступки я совершил? И, к своему стыду, не припомнил ни одного. Я даже нищим никогда не подавал. Вернее, раза два все же кидал какую-то мелочь старушкам, несчастный вид которых даже у меня пробудил какое-то подобие жалости. Но это и все за почти полста прожитых лет? А если в молодости я и уступал места в общественном транспорте пожилым людям, так вовсе не по причине своей доброты, а просто по необходимости выглядеть правильно воспитанным человеком. Так что нет мне, похоже, прощения. Придя к такому неутешительному выводу я даже усмехнулся. Мне стало весело. А чего я, собственно, теряю? Вечную жизнь, наполненную испытаниями? Я прожил их четыре и не разу не жил счастливо, в свое удовольствие. И вспомнить-то нечего, кроме тех солнечных дней на берегу реки еще из первой, такой короткой жизни. Это, наверное, единственное полноценно-радостное воспоминание. А во второй я даже плотских утех не испытал, хотя и был влюблен…

Мне вспомнилась Ядвига Русетская — гордая полячка, дочь инженера Станислава Русетского, строившего в нашем городке какие-то склады. Нам было по четырнадцать, когда мы встретились в первый раз. Ядвига была славным ангелочком с тонкими чертами лица, белоснежной кожей, черными смоляными кудрями и стройной точеной фигуркой. Когда я увидел ее впервые, я просто остолбенел и пришел в себя только тогда, когда это божественное создание в кружевах прошло мимо, обдав меня волной запаха дешевых духов.

Этот запах в тот момент показался мне самым сладостным запахом на

Земле.

Я тогда весь день думал только о ней и о том, как бы мне еще ее увидеть. Но виделись мы с ней редко. Родители наши не были знакомы, общих дел не вели. А учились мы с Ядвигой естественно в разных школах: она в женской прогимназии, я в реальном училище, ведь в царской Росси было раздельное образование. Но зато по воскресеньям мои и ее родители приводили нас на мессу в костел, и уж там-то я мог ее лицезреть.

Мы с ней ни разу не говорили, но мне почему-то казалось, что и она смотрит на меня с интересом. А я смотрел на нее постоянно. Как сладостно при этом было на сердце… Надо ли говорить, как я любил и ждал воскресения, как кратки были наши свидания, и как долго длилась неделя в ожидании следующей встречи.

Но где-то через год контракт с городом у инженера Русетского закончился и он уехал вместе с семьей. А затем и я по рекомендации настоятеля храма пастора Людвига отправился учиться в семинарию. По окончании оной я получил свой первый приход в предместье Варшавы. Тогда Польша еще входила в состав Российской империи. И вот там-то я снова случайно встретился с Ядвигой.

Я ее сразу же узнал, да и по ее гордой улыбке было понятно, что красавица- полячка признала во мне, молодом священнике, своего давнего тайного воздыхателя.

К двадцати годам Ядвига расцвела. Если в юности ее можно было сравнить с прелестной незабудкой, то теперь это была прекрасная и роскошная роза. К тому же панночка Русетская была девушкой на выданье, отец давал за ней неплохое приданное. Но мне не светило такое счастье, как известно, католические священники дают обет целибата…

Но все же однажды я имел счастье поговорить с ней. Она пришла сама в мой костел, хотя и не была моей прихожанкой. Пришла в тот день, когда я выслушивал исповеди. Каялась она по мелочам, чисто для проформы, но в конце, когда я уже отпустил ей грехи и вышел из кабинки, она со смиренным видом попросила моего благословения на свой брак с юношей из благородной семьи…

Злая девчонка. Невозможно передать, какие душевные муки я испытал, когда услышал ее милый и певучий голос, сообщающий мне эту новость. Кровь хлынула мне в голову и застучала в висках, а в груди же что-то оборвалось и упало, когда я услышал эти слова.

Сама же девушка была безмятежна и загадочно улыбалась. И мне показалось, что она специально пришла за этим благословением именно ко мне, дабы увидеть мою реакцию на эти слова.

Я с трудом удержался от того, чтобы не перемениться в лице.

Я благословил ее…

А что я еще мог поделать?

После этого я уже с легким сердцем пошел на конфликт с епископом, нрав и поведение которого порочили, в моем понимании, звание служителя католической церкви. У епископа имелись влиятельные покровители, и мне пришлось покинуть Польшу и отправиться в заволжскую глухомань. Как оказалось позднее, на свою погибель.

А на третью мою жизнь пришлись трудные годы войны и сталинских репрессий. Было и тяжело, и трудно, но были, конечно, и в ней радостные моменты. Радость от свершений страны, от того, что молод и здоров. Радость и гордость за успешно проведенные исследования, за свои научные труды. А вот полного счастья не было.