Я сидела очень долго, моя уставшая голова соображала медленно. В Гонконге много англичан, думала я, и среди них могут быть такие, у которых сейчас не лучшие времена, может быть, моряки, отставшие от своих судов. Да, и эмигранты. Я слышала, как доктор Колби говорил о таких с другим пассажиром. «Паршивые овцы», которых семьи отправляли за границу. Они жили на деньги, присылаемые с родины. Может быть, это был кто-то очень бедный и отчаявшийся, как и я в Цен Кайфенг, когда мне приходилось воровать. И, может быть, у этого человека были такие же светлые волосы, как у Роберта Фолкона. Я застала его врасплох, когда он выбрасывал на пол содержимое чемодана, и он схватил конверт, решил, что в нем деньги.

Да… именно так все и было. Я сказала себе, что другого объяснения нет.

Прозвучал гонг, зовущий на ужин. Мне очень не хотелось идти в столовую, потому что все будут говорить о том, что случилось. Я бы многое отдала, чтобы лечь и заказать ужин в каюту, но это малодушие. «Делай то, что нужно сделать в первую очередь», – сказала я себе и выбросила волосы в иллюминатор. Я промыла разбитую губу, причесалась, постояла перед зеркалом, стараясь принять спокойное выражение, и отправилась в столовую.

Интерес к случившемуся продержался менее девяти дней, и я была рада. Когда мы заходили в Сингапур и Пинанг, были приняты особые меры предосторожности, чтобы никто не смог пробраться на борт незамеченным. Доктор Колби не выпускал меня из виду, но несмотря на это, или, вернее, благодаря тому, что я ни с кем не говорила о происшедшем, о нем забыли.

Шли дни, и зеркало сообщало мне, что облик мой меняется. Мне сказали, что я должна отпустить волосы, потому что английские барышни не стригут волосы «под горшок». Щеки мои наливались, и на них появился румянец. Мои ногти, которые были всегда сломаны или ободраны, становились все ухоженнее, прямо как у мандарина, хоть я и не хотела, чтобы они были такими же длинными.

Мы бросили якорь в Коломбо, затем в Адене. Я никогда раньше не жила так удобно и уютно, не ела так вкусно и сытно, как на этом корабле, и все же я не была счастлива, как должна бы была быть. После того, как первые впечатления и восторги прошли, я начала маяться от безделья. По крайней мере мне нечего было делать. Я часами гуляла по палубе, часами читала книги из маленькой судовой библиотеки, часами сидела с доктором и миссис Колби, пока они беседовали с другими пассажирами, но это было всего лишь времяпрепровождение. Это покажется глупым, но, я думаю, что скучала по своим повседневным заботам и проблемам, к которым привыкла за долгие годы.

Самым счастливым было время, когда солнце садилось и я могла найти укромный уголок на палубе и быть самой собой под звездным небом. В такие часы я вспоминала моих девочек, каждую по очереди, и все, что мы с ними вместе делали: как мы боролись с крошечным куском земли; наш восторг, когда мы выкопали первую картошку; как мы с Юлан просидели трое суток у постели маленькой Кими, когда та заболела, в страхе, что потеряем ее, и как мы радовались, когда она начала поправляться.

Иногда я думала о Николасе Сэбине и о той ночи, которую провела в тюрьме. Она казалась такой же далекой, как звезды надо мной, словно все произошло тогда с другой Люси Уэринг и в совершенно другом мире. Я вспоминала последние слова, которые услышала от Николаса Сэбина: «Постарайся не думать об этом. Это всего лишь сон». Именно так я сейчас вспоминала о нем, как о сне. Но на душе было тяжело. Возможно, он был дурным человеком, как говорил о нем Роберт Фолкон. Но в Николасе Сэбине было столько жизни! Он умел смеяться над собой, даже в безвыходном положении. На меня его смех оказывал целительное действие.

Из Адена мы попали в безвоздушное знойное пространство Красного моря и вышли в Суэцкий канал. Наше путешествие приближалось к концу, а мое беспокойство с каждым днем росло. На корабле я жила в маленьком мирке. Я к нему привыкла и со страхом думала, что придется его покинуть и окунуться в огромную, новую, чужую жизнь. Теперь на мне было английское платье, но я знала, что во многом остаюсь китаянкой и продолжаю вести себя так, как того требует китайский образ жизни.

Июньским вечером, как раз на закате, я впервые увидела Англию, когда мы шли через Ла-Манш. Все пассажиры высыпали на палубу, вглядываясь в далекий берег. Те, кто давно не был дома, особенно волновались. Я испытывала смешанные чувства. С одной стороны, мне было интересно. Как трогательно, что я скоро увижу родину своих родителей! С другой стороны, я не могла не нервничать.

На следующий день мы медленно прошли по Темзе и бросили якорь в порту Ройал-Алберт-Док после полудня. Прошла целая вечность между прибытием и тем моментом, когда нам, наконец, разрешили сойти на берег. С каждой минутой мне становилось все страшнее. Когда мы спускались по трапу, я вцепилась в миссис Колби. Вокруг нас на пристани раздавались взволнованные приветствия: люди радостно встречали своих близких. Я увидела мужчину, отделившегося от небольшой компании дам и направляющегося в нашу сторону. У него было бледное узкое лицо и редкие темные волосы. Я решила, что ему около шестидесяти. Его движения были быстрыми и резкими. Он часто моргал. Мужчина приближался к нам, сжимая в одной руке цилиндр, а в другой – трость, которой помахивал, словно пытаясь привлечь к себе наше внимание. Подойдя к нам, он улыбнулся и сказал:

– Добрый день, сэр! Ваш покорный слуга, мэм. Могу я узнать, вы – доктор и миссис Колби?

– Да, это мы, – ответил доктор Колби. – А вы, должно быть, Грешем. Ловко вы нас нашли, дорогой друг.

– Ах, нет, нет, – запротестовал мистер Грешем, скромно рассмеявшись. – Вы – единственная пара в сопровождении молодой особы. – Теперь он улыбнулся мне, продемонстрировав свои зубы, слишком большие. – Поэтому я был уверен, что это наша маленькая гостья. Так, так, так, значит, это и есть Люси Уэринг. Какая вы хорошенькая, моя дорогая! Добро пожаловать в Англию и в мою семью!