Разумеется, никто из тех, кого в хамском тоне допрашивали (именно допрашивали, а не спрашивали) проверяльщики, не знал и не мог знать, какие внешнеполитические планы вынашивал и уже начал осуществлять Сталин. И тем более они не знали о том, что как раз в это самое время его особо доверенные и абсолютно засекреченные лица ведут тайные переговоры с ближайшим окружением Гитлера. Соответственно они не могли знать и о том, к каким кардинальным поворотам в стране и в мире, со всеми вытекающими из этого последствиями, такой поворот приведет. Но Молотов и его компания вовсе и не собирались оставлять ошеломленных наркоминдельцев в неведении.

Стенографистка Литвинова – Агнесса Ромм оставила воспоминания о тех незабываемых днях. По ее словам, Молотов сразу же сообщил, что наркоминдел ожидают крупные кадровые перемены, уточнив, чтобы на этот счет не было никаких сомнений: «Мы навсегда покончим здесь с синагогой»[2].

Конец синагоги начался, естественно, с самого наркома – о снятии Литвинова было официально сообщено 4 мая. Его кресло занял сам глава Совета народных комиссаров Молотов. В секретной депеше своему правительству германский поверенный в делах в Москве Типпельскирх восторженно докладывал о том, что сменивший ненавистного еврея Литвинова Молотов «не еврей»[3]. Столь же восторженно было воспринято это известие и в Берлине[4]. Еврейская жена нового наркома для Берлина, как видно, угрозы не представляла: там хорошо понимали, что означало смещение Литвинова – не просто еврея, а убежденного антинациста. В Берлине поняли также, что Сталин недвусмысленно аиширует то, о чем тайные его эмиссары уже успели Гитлеру пообещать.

Полная неожиданность случившегося даже для людей, которых, казалось, их служебное положение обязывало быть осведомленными о кардинальных поворотах в политике, наглядно иллюстрируется таким, например, фактом. За несколько дней до падения Литвинова его коллега, – советский посол в Швеции Александра Коллонтай на первомайском митинге в посольстве назвала Литвинова «стахановцем по иностранным делам», который олицетворяет «всю мощь, все величие, всю непобедимость, всю гуманность и мудрость советской международной политики»[5]. О том, что этот «стахановец» на самом деле всего-навсего глава «синагоги», Коллонтай, конечно, не знала – это подтверждает, какой секретностью была обставлена готовившаяся отставка Литвинова. Никаким санкциям за такое самовольство Коллонтай не подверглась: на каждый случай у Сталина была своя логика.

Многие годы спустя, Молотов – уже в полной опале, сохраняя собачью верность усопшему хозяину, ничуть и никого не стесняясь, исповедовался своему конфиденту – такому же, как он сам, фанатичному сталинцу Феликсу Чуеву, откровенно назвав Литвинова «большой сволочью» и посетовав на то, что тот в годы террора остался жив (чудом, как выразился Молотов): «В 1939 году, когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: «Убери из наркомата евреев». Слава Богу, что сказал! Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов, Это, конечно, неправильно. (Почему неправильно – не разъяснил. Потому ли, что были плохими профессионалами, или просто потому, что евреи? Солженицын – об этом сказано выше – тоже считает, что неправильно: трогательное единодушие с товарищем Сталиным. – А. В.) Латыши и евреи. И каждый за собой целый хвост тащил. (Эта фраза маниакально повторяется Молотовым в беседе с Чуевым множество раз – в разные годы и по разному поводу. Видимо, мысль о мифическом «хвосте» просто не давала ему покоя. – А. В.) Причем свысока смотрели, когда я пришел, издевались над теми мерами, которые начал проводить. ‹…› Сталин, конечно, был настороже в отношении евреев»[6].

На молотовские «меры», ясное дело, смотрели не свысока («свысока» могли смотреть только на безграмотность и хамство нового наркома, всегда и во всем его отличавшие), а с ужасом и отчаянием. В течение ближайших нескольких дней из наркомата были изгнаны и арестованы наиболее квалифицированные, образованные и опытные работники наркомата – все, разумеется, евреи: Евгений Гиршфельд, Марк Плоткин, Эммануил Гершельман, Лев Миронов (Пинес), Григорий Вайнштейн, Евгений Гнедин (Парвус) и многие другие[7]. Гнедин был сыном Александра (Израиля) Гельфанда (Парвуса) – уроженца Белоруссии, эмигрировавшего в Швейцарию, где он проявил себя на разных поприщах: философа, бизнесмена, книгоиздателя, революционера-подпольщика. Парвус был близок и к Ленину, и к Троцкому, он спонсировал переезд Ленина и его группы из Швейцарии в Россию в марте 1917 года[8]. Слишком образованные (не чета сталинским невеждам) отец и сын вызывали у Сталина, Молотова и Берии особую ненависть, хотя старший Парвус умер еще в 1924 году. Сталинскую компанию бесила еще и «необъяснимая» щедрость Парвуса-младшего: с чего бы вдруг «этот еврейчик» отдал всю свою долю папиного наследства «на борьбу с капитализмом»?[9] В поступке не изжившего наследственный революционный романтизм эрудита и полиглота Евгения Гнедина им не виделось ничего другого, кроме «амбициозных стремлений еврейского выскочки»[10].

Литвинов остался не у дел («в резерве наркоминдела»), и это было для него еще не самое худшее. Тем более что он пока (до начала 1941 года) оставался членом ЦК.

Мне пришлось ознакомиться с большим числом досье, заведенных в тридцатые годы на бывших дипломатов высшего ранга и еще хранившихся в конце 1988 года в архиве Верховного суда СССР (позже они были сданы в архив спецслужб и стали для меня практически недоступными). Из них с очевидностью вытекает, что готовился грандиозный процесс дипломатов, где в списке подсудимых под номером первым предстояло значиться Максиму Литвинову. Второе и третье места достались бы тогда послу в Лондоне Ивану Майскому (Израилю Ляховецкому) и послу в Риме Борису Штейну – оба евреи, четвертое – Александре Коллонтай, воинственной юдофилке. Во всяком случае, следователи по делам уже арестованных дипломатов настойчиво домогались показаний против них. Задуманный сценарий проводил в жизнь шеф следственной бригады – Израиль Пинзур. По излюбленной сталинской модели евреи уничтожались руками евреев.

От первоначального решения Сталин, видимо, отказался, проявив свойственную ему – нет, не проницательность, а интуицию, – которая удивляла многих. Скорее всего, он пришел к выводу, что увольнение Литвинова и разгон наркоминдельской «синагоги» вполне достаточный подарок для Гитлера, и слишком уж шиковать, радуя фюрера трупом расстрелянного Литвинова, пока не стоит: может еще пригодиться. И пригодился (как, кстати сказать, и Штейн): мы вскоре увидим, что и на этот раз интуиция Сталина не подвела.

Тайные переговоры в Берлине шли тем временем полным ходом и завершились известным всему миру, судьбоносным событием: Риббентроп прибыл в Москву и ближе к полуночи 23 августа подписал пакт, который так и вошел в историю под названием «пакт Молотова-Риббентропа». Как стало известно впоследствии, Сталин и его немецкий гость в дружеском разговоре затронули и еврейскую тему, хотя ни один источник не сообщает, кто из них был инициатором. Вероятнее всего – Сталин, поскольку Риббентроп, не зная в точности сталинское отношение к «вопросу», но крайне заинтересованный в благополучном исходе этих и предстоящих еще переговоров, вряд ли стал бы «дразнить гусей»: дискуссия со Сталиным на эту тему в планы Гитлера (и, соответственно, Риббентропа) не входила.