— Видимо, вы офицер?

— Вас? — не понял немец.

Но за него ответил капитан:

— Не офицер. Погоны у него какие? Без знаков? А на рукаве что у него?

— На рукаве нашивка. Какой-то угольник, — сказал Демидович.

— Вот, угольник. Значит, ефрейтор.

— Я, я, — закивал головой немец. — Обер-ефрейтор Хольц.

— Рабочий или крестьянин будете? — вновь поинтересовался Демидович.

— Арбайт? Нихтс арбайт. Штудэнт.

— А, студент. А отец кто? Отец?

— Отец у него профессор, — сказал капитан. — Мы вчера познакомились. Ничего, хороший немец, надежный.

Демидович смолчал: так уж и надежный? Откуда это известно капитану? Разве сам сказал? Но он тебе наговорит. Перевязал голову? А если он шпион? Заслан сюда специально?

— Только вот сигарет прихватил маловато, — посетовал капитан. — Наверно, думал в плену разжиться. А у нас самих в кармане — вошь на аркане.

“Ну, курево, пожалуй, не самое теперь важное, — думал Демидович. — Без табака еще никто не помер”. Он вот не ел со вчерашнего, хотя в сумке оставалось с полбуханки хлеба, немного сала. Но… неловко теперь это выкладывать, а главное — делиться с этим немцем. Лучше он поголодает, а там видно будет.

На четвертый или пятый день после ранения Хлебников почувствовал себя лучше — видно, отлежался, даже выспался, а главное — перестали остро болеть глаза и голова, и тогда появилась надежда, что, может быть, еще выживет. Не сразу он свыкся с мыслью, что уже не вояка, что его военное прошлое осталось позади, и если и выживет, его ждет нечто совсем иное, почти неизвестное ему. Прежде всего — слепота. Видеть ему уже, вероятно, не удастся никогда, придется век жить в ночи. Конечно, если только повезет выжить…

Эта женщина Серафима спасла его от голода, отпоила травами. Немец, спасибо ему, помог медициной — вчера который раз промыл чем-то зловонным глаза, было больно и непривычно, но затем стало легче. Разумеется, все это было необычно, боязно и даже дико; и то, что он, начальник связи стрелкового полка капитан Хлебников, ныне беспомощный слепец, и о нем заботится сельская женщина и лечит немецкий обер-ефрейтор, — не укладывалось в привычную схему его представлений, в такое даже трудно было поверить. Но черт с ним, со всем этим, думал капитан. Все ж он был живой и даже выздоравливал будто — а это главное. Что еще может быть главнее на войне? То, что он теперь очутился в положении неслыханном, исключительном, должно быть, освобождало его от многих прежних обязанностей и давало, вместе с тем, какие-то новые и непривычные возможности. Первым делом он отогнал от себя различные страхи и сомнения — он заставил себя не бояться ничего. Будь что будет. Разве ему уже было что терять?

И все ж его беспокоил немец, который так неожиданно вторгся в его судьбу и даже становился нужным. Тогда, вначале, должно быть, Хлебников пристрелил бы его, если б хоть немного видел — не потому что боялся, а так, для надежности. В тот день, когда он появился в блиндаже и дал закурить, Хлебников все намеревался сделать это как-нибудь неожиданно и верно. Но этот немец, будто чувствуя его намерения, словно ртуть, вертелся по блиндажу, шелестя то в углу напротив, то возле стены в ногах, то около входа. Так в него не угодишь, а вот он определенно не промахнется. И Хлебников пока отложил свой замысел, а затем, когда тот взялся лечить его глаза, и вовсе оставил думать об этом. Черт с ним, пусть живет. Тем более, что он сам был целиком во власти этого немца, который сам мог застрелить его каждую минуту. Но раз не стрелял, значит, не хотел этого. Возможно, у него были для этого свои соображения?

Может, наши еще вскорости вернутся, отобьют этот район у немцев, и тогда он будет спасен. А пока что приходится искать помощи у местных. Тут уж все надежды на Серафиму.

Немного странноватая эта женщина, думал капитан, впряглась в эти заботы о слепом, затем о немце, да еще приволокла и этого райкомовца — как она теперь справится с ними тремя? Прокормить — и то, известно, нужен приличный запас харчей, а у нее дома ни коровы, ни курицы. Да и сожженная деревня… А тут еще появились полицаи. Черт бы их побрал, этих Пилипенков! Как бы не от них веяло наибольшей угрозой Серафиме. Могут выследить женщину, тогда всем гибель. А она, кажется, такая простодушная и сговорчивая…

Неизвестно, была ли это ночь, или немец с Демидовичем уснули — Хлебников слышал лишь их дыхание вблизи. Демидович все хрипел, иногда кашлял и даже бормотал что-то во сне, а капитан, чутко сориентировав на слух свое внимание, слушал и думал.

Он был кадровым военным, давно служил в армии, кроме этой службы мало что понимал в жизни, одних военных забот было ему под завязку. Служба отнимала все время, с утра до ночи, выходные в придачу, зима проходила для него за глухим гарнизонным забором, лето с ранней весны — в лагерях среди сопок и дикой природы Дальнего Востока. Женщин он видел лишь в поселке да на ближней станции, это были преимущественно жены командного и начсостава их гарнизона; из незамужних иногда попадались на глаза сестры в госпитале да официантки в командирской столовой — считанные единицы на многие десятки командиров, женатых и холостых. Выбор был невелик, молодые женились на первой, кто быстрее других встретился в жизни, и он тоже женился на официантке Марусе, что так мило улыбалась, раздавая им тарелки с большого подноса, который она ловко носила между рядами столов. Питались не очень чтобы сытно, молодой аппетит был неутолим, и Маруся его исподволь подкармливала тем, что было на кухне: то положит на тарелку лучший кусок мяса, то лишнюю ложку масла в кашу. Он был благодарен за такое непривычное для него женское внимание, которого мало видел в детстве от строгой и суховатой мачехи. Маруся ему нравилась. Уж такой казалась милой и ласковой и ничего себе внешне, но счастье с ней у лейтенанта Хлебникова длилось с июня до октября, пока они с лагерных палаток не перебрались в казармы, и оказалось, что жить им в гарнизоне негде — квартир для молодых не было, и они слонялись кто где — в старшинских каптерках, необустроенных хозяйственных боковушках. Вот тогда Маруся и сменила свой милый характер на плаксиво-визгливый, ее любовь обернулась в поток претензий к нему, который ее так обманул. Она уже не работала в столовой, а весь день сидела в своем углу на чердаке казармы и тоскливо ждала его, чтобы тотчас, как он придет, настывший в поле, голодный и издерганный, взяться его пилить за их неустроенность, за его невезение с жильем, за то, что он такой неудачник, получает шестьсот рублей в месяц и пятый год ходит в лейтенантах, тогда как его друзья стали капитанами. Долго он пробовал все это превращать в шутку, обещал дослужиться до генерала, тем более что времени для этого, мол, у него еще уйма, рассказывал о трудностях с жильем и то, что не одни они очутились в таких условиях. Даже старшие командиры и те нередко делили одну квартиру на две семьи, а деньги, так это дело такое, когда все зависит от того, как к ним относиться. Те же его шестьсот рублей взводного могут быть мелкими деньгами для буржуя и весьма значительными для уборщицы. Но где там! Марусино обидчивое недовольство постепенно превратилось в устойчивую враждебность, жена его возненавидела. Как натура крайне завистливая, она находила всех других мужей, мужей ее соседок, несравненно лучшими, чем свой, хоть он никогда не сказал ей грубого слова, старался избегать ссор и споров. Он больше молчал. Но, видно, это его молчание и было самым оскорбительным и невыносимым для нее, и, кое-как перебившись зиму в таежном гарнизоне, она весной уехала к родственникам в Барнаул… Два года он был ни холостым, ни женатым, жил в командирской гостинице с холостяками, посылал ей по почте пятьсот рублей в месяц, но писем не писал. И она ему не писала, пока он не получил то, где она просила выслать развод. Согласие на развод он отправил в тот же день и решил, что никогда больше в жизни не приблизится ни к одной женщине.

А эта вот Серафима, которую он ни разу не видел и уже не увидит никогда, чужая и незнакомая, ухаживает за ним и кормит, спасает от гибели — по своей доброй воле, без всякого расчета и даже без малейшей надежды на что-либо. Вчера, когда принесла картошечку и он начал неумело есть, так душевно засокрушалась, что, кажется, даже заплакала. Что она за женщина и какого хотя бы возраста? Голос мягкий, очень деликатный и благозвучный женский голос, но какая она с лица, об этом Хлебников не мог даже догадываться. Хоть бы спросить, сколько ей лет? Конечно, женщины ему теперь без надобности, что ему и Серафима? Но все ж таки… Он ожидал услышать ее голос — знал, тогда начинается день, она приносит харч, поддерживает в нем жизнь и тоненькой ниточкой связывает его с миром и бездной событий, из которых выпал он. Все эти дни он жестоко страдал без курева, немец принес десяток слабых, что трава, сигарет, которые он скурил за несколько часов и жаждал курить еще. А вдруг и тут Серафима ему поможет? Не может быть, чтобы у деревенских мужиков не нашлось хоть завалящего самосада! Разве что в разрушенной деревне не найдется мужиков…