Шрифт:
И через подступившие слезы видели бабы в радужном тумане Тимошку – кугу зеленую, молодого да раннего из далекого далека. И песни его – сладкая отрава, голова от них кругом, как и прежде.
– Тимоша…
Счастливый Тимофей Иванович замер посреди двора. Бабы кинулись к нему, усадили за стол. И покатилась гульба.
К полночи, устав от вязания, вышла во двор Шураня и услыхала песни. Голос мужика своего она, конечно, сразу признала и твердой стопой направилась к Чурихе. А там пели и плясали.
Девки, пойте, девки, пойте,Девки, веселитеся.Три копейки вам цена,Хоть вы разорвитеся.Хрипловато припевал Тимофей Иванович. А ему в ответ Дора Лунякина выводила:
Девки стоят три копейки,А ребята один рупь,Как задумают жениться,Трехкопеечных берут!Ворота отворились, и встала в полутьме Шураня, руки в боки. Но Тимофей Иванович был пьян, жены не боялся и пропел ей со смехом:
Ах, Шураня, дорогая,Дорожил ведь я тобой.А теперь я дорожу,С кем я время провожу!И прошелся по двору с приплясом.
Бабы Тимофея выручили. Они обняли Шураню, потянули ее к столу:
– Золото у тебя мужик. Золота кусок… Цены ему не установишь. Ко всему приложенный. Изо всего хутора…
Их усадили за стол парою. Шураня сдалась, выпила стакашек и глядела уже не так строго.
Но пора было и к домам. Стали прощаться.
– Вы пойдете и песняка играйте, – наказывали вдовы, – как бывалоча…
Поехал казак на чужбину далеку,На своем, на боевом коне…Тимофей Иванович завел, а Шураня, держа его под руку, помогала, подголашивая:
Свою он краину навеки спокинул.Ему не вернуться в родительский да дом!От вина ли, от песни, словно живой ключ проснулся в груди Шурани. Рука мужа была горячей, голос его молодым, и ночь плыла, словно весенняя, дурманила и кружила голову. Жить да жить…
Легкокрылый ночной ветер нес песню к садам, к тихой ночной речке, где под старой вербою, возле подернутого пеплом костра спал бородатый Шаляпин.
Ему не вернуться в родительский-да дом!По-осеннему яркий Казачий шлях тянулся в небе. От века по нему уходили с этой земли в края иные, откуда вестей нет.
По этому шляху той же осенью ушел и Тимофей Иванович, умерев от сердца и вина. Так и должно было случиться, рано или поздно.
Тарасов
1
Из райцентра возвращались ночью. В председательском газике сидел управляющий четвертым отделением Талдыкин, и надо было его завезти. И потому свернули с ухабистого грейдера и легко покатили к хутору по ровному, наезженному следу сбоку дороги, по зеленям.
На полпути к хутору, у Терновой балки, впереди замаячили вдруг красные огоньки, и, переключив фары на дальний свет, увидели «Беларусь» с возом соломы.
Увидели и стали нагонять.
– Кто это? – спросил председатель. – Откуда везут? Зачем?
– Не знаю… – недоуменно пожал плечами управляющий Талдыкин. Он и вправду не знал. – Не наш, наверное…
– А чей же? – недовольно спросил председатель, и вдруг его осенило: – Он! Точно, он! Поймали!
И Талдыкин, и главный агроном Нистратов, и даже шофер сразу поняли, о чем речь.
Нынешней зимой, в январе, начали воровать солому. Свезенное к фермам не трогали, видно, побаивались, забирали оставленное в полях. Соседи, из колхоза «Россия», тоже замечали неладное. Время шло, солома пропадала, а вор следа не оставлял. И вот теперь, наконец…
– Ты никого нынче не посылал за соломой? Вспомни? – спросил председатель.
Талдыкину и вспоминать было нечего.
– Никого не посылал, – ответил он, не спуская глаз с тележки, которая подходила все ближе и ближе. И управляющий узнал наконец. – Тарасов… – проговорил он вначале неуверенно, но тут же повторил твердо: – Тарасова трактор. Тарасов.
– Тарасов?! – разом и удивленно выдохнули в машине.
– Догоняй и останавливай! – скомандовал председатель.
Трактор взял правее, позволяя набегавшей сзади машине себя обогнать. Газик пошел вровень с трактором, посигналил и затем, обогнав, остановился впереди, у правой обочины. «Беларусь», не сбавляя хода, обошел машину и покатил вперед. Председатель, уже открывший было дверцу, захлопнул ее и обескураженно глядел на спутников.
– Вот стервец…
Шофер, не дожидаясь команды, тронулся и снова стал догонять вихляющийся зад тракторной тележки.