Еда поспела ко времени. Когда, управившись на базах, ступил Тарасов на порог, щи закипали, а в жаровне шкворчала и шипела в жиру гусятина.

– Зачем управляющий приходил? – спросила Раиса.

– Утра не дождутся… – ответил Тарасов и начал раздеваться.

Обычно он казался просто приземистым, оттого что был по-медвежьи могуч. Широченные плечи, тяжелые веслатые руки, грудь и спина котлом – все это как-то скрывала просторная, до колен, телогрейка. Но когда Тарасов раздевался, оставаясь в нательной рубахе, то сразу становился медведь медведем. Жесткий курпей волос на его голове был жуково черен и спускался по шее, под рубаху. И вся спина и грудь, весь Тарасов оброс этой короткой кучерявой шерстью. Широкое лицо его отливало темной медью, как у всех, кто под крышей лишь ночует. Нос… Нос, как говорится, Бог троим нес, да одному Тарасову достался. Добрая бульба. И лишь глаза были суровому лику не в стать: они голубели малыми озерцами. Голубели смальства и теперь, когда Тарасову шестой десяток катил, ничуть не выцвели.

Раиса порядок знала, и когда муж подошел к столу, на нем уже дымилась миска щей. Это хлёбово очень любил Тарасов и ел его огненным. Потом уже шло остальное: кислое молоко, жирное гусиное мясо, а к нему соленые помидоры, красные, целенькие, рядом с мраморным ломтем вилковой квашеной капусты. Ел Тарасов хорошо. А жена, обождав, когда он борщ похлебает, сказала:

– Письмо ныне принесли, от Ксени.

– Ну и чего?.. – не оборачиваясь, отозвался Тарасов.

Ксеня была младшей дочерью, любимой. Теперь она жила в городе с мужем и дитем.

Раиса понятливо достала письмо и стала читать его:

– «Здравствуйте, дорогие папа и мама. Нам передали вашу посылку…»

Раиса читала громко и не торопясь, чтобы каждое слово мужа достигло. А дочитав, положила возле него письмо, и конверт, и белый листок бумаги с пятерней двухлетнего внука.

Тарасов поглядел, удивляясь, сколь крохотными могут быть детские руки. Он даже приставил свой палец для сравнения. Тяжелый палец с круглой скорлупою ногтя, считай, прикрыл отпечаток детской ручонки.

– Он не болеет? – спросил Тарасов.

– Кто?

– Алешка… Ручка дюже кащелая…

Раиса над мужниным сравнением искренне посмеялась:

– Да это ж дите… Два годика.

– Дите-то дите… – покрутил Тарасов головой. – Прям пичужкина лапка.

Отужинав, он спросил:

– Ну, чего?

– Давай старую веди, рогастую. Надо ныне ее ощипать.

Тарасовы, как и все на хуторе, держали пуховых коз.

И теперь наступала самая колготная пора: окот, и пух щипать надо.

– Я планую завтра Виктору позвонить. Нехай едут помогать. Мы не управимся. Трех всего пощипали. Еще более десятка. Нехай едут.

– Ну чего же, – одобрил Тарасов. – Нехай.

Он привел из катуха длиннорогую козу, уложил ее возле порога. И в четыре руки принялись пух дергать. Коза была старая, давно на подворье жила. Она уже привыкла и лежала спокойно и молча, лишь взмекивая, когда порою железные пальцы Тарасова, ухватив, дергали слишком уж щедрую жменю. Щипали сноровисто. Пух был хороший в добрую четверть длиной. И на глазах росло серое, с синеватым отливом облачко невесомого пуха.

С козой провозились, считай, до полуночи. Раиса, наскучав в одиночестве, рассказывала хуторские новости. Нынче на хутор цыганки приходили с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела – несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Продорожилась, конечно, да где еще взять. А гардины такие красивые: розы на них прямо живым цветут.

Под мерный Раисин говорок Тарасов щипал и щипал козу, а думалось о другом. Цыганки, тряпье, женины покупки мало его волновали и в добрые дни. А теперь уж и вовсе были ни к чему. Известие о том, что сам председатель гнался за ним и пробовал остановить, тревожило Тарасова. Там, в тракторе, Тарасов лишь подсмеивался над своими преследователями. В степи все дороги были его – попробуй возьми. А здесь, на хуторе, досадить могли.

За прошлое, и за сегодняшнее в том числе, Тарасов не боялся – то уплыло. А ни руки, ни ноги своей он нигде не оставил, и никакой участковый ничего не докажет. О прошлом душа не болела. Но теперь, когда узнали, будут следить. А брать под чужим глазом нелегко. Все равно подстерегут, не нынче так завтра, а устерегут и поймают. Переждать бы неделю-другую.

Но ждать было нельзя. Нужно снова солому везти, снова и снова. А до кой поры?

Эта мысль тревожила Тарасова, потому что не видел он конца и краю…

– Ты ныне как не в себе, – сказала жена. – Куда тебя завтра гонют? Чего здесь начальство руилось?

– Да так… – не сразу ответил Тарасов.

– А я не прижмурки живу, я все вижу, – продолжала Раиса. – Письмо от Ксени получила, а ты молчишь. И не гутаришь об нем.

Раиса попала в точку. Письма дочери всегда Тарасова радовали. И, добрую весть получив, обычно весь вечер говорили о Ксене, о ее семье и жизни. Сыновья росли тихомолом, попроще. Младшенькая, ластунья Ксеня до сих пор грела отцово сердце.