— Проповедь?

— Ты прочитал нам слова, великие, как и слова Локара. Ты прочитал нам о том, что «ничто не ново под луной». Ты читал эти слова и высмеивал их, показывая нам новое.

— На Марсе никогда не было цветов, — сказала она, — но мы научимся их выращивать. Ты — святой насмешник, — закончила она. — Тот Кто Смеется В Храме. Ты ходишь обутым по священной земле.

— Но вы проголосовали «против», — сказал я.

— Я голосовала против нашего первоначального решения и за то, чтобы оставить жить ребенка Браксы.

Я выронил сигарету. Как же мало я знал!

— А Бракса?

— Ее выбрали полпроцесса назад исполнить все танцы и ждать тебя.

— Но она говорила, что Онтро меня остановит.

М’Квийе долго молчала.

— Она никогда не верила в это пророчество. Плохо ей сейчас. Она убежала, боясь, что пророчество сбудется. А когда оно все-таки сбылось благодаря тебе, и мы проголосовали…

— Так она не любит меня? И никогда не любила?

— Мне очень жаль, Гэлинджер. Эту часть своего долга ей так и не удалось исполнить.

— Долга, — сказал я, — долгадолгадолгадолга… Ля-ля-ля!

— Она простилась с тобой. Она больше не хочет тебя видеть… А мы никогда не забудем того, чему ты нас учил.

— Не забудьте, — автоматически ответил я и внезапно осознал великий парадокс, лежащий в основе всех чудес.

Я не верил ни единому слову своей проповеди.

Никогда не верил.

Я встал, как пьяный, и пробормотал:

— М’нарра.

Я вышел из храма в мой последний день на Марсе. Я покорил тебя, Маланн, а победа все-таки осталась за тобой! Спи спокойно в своей звездной постели.

Черт тебя подери!

Бросив джипстер, я пошел к кораблю, с каждым шагом удаляясь от бремени жизни. Заперся у себя в каюте и проглотил сорок четыре таблетки снотворного.

Проснулся я в больничном отсеке. Живой.

Я медленно поднялся и кое-как добрался до иллюминатора.

Марс висел надо мной, как надутый пузырь. Потом он расплылся, перелился через край и потек по моему лицу.

Я посмотрел на нее сверху, и мне стало не по себе. «Где же вершина? — подумал я. — У самых звезд?» Я не находил слов. Смотрел, смотрел — и не мог оторвать глаз; я уже начинал проклинать сам факт существования этой штуки. Жаль, что ее обнаружили, пока я еще жив.

— Ну? — Лэннинг накренил флайер так, чтобы я мог посмотреть вверх.

Я покачал головой и прикрыл ладонью глаза, хотя и был в очках.

— Убери ее… Пусть она исчезнет.

— Не получится. Она больше нас.

Она больше всего на свете, — добавил я.

— Мы не можем заставить ее исчезнуть…

— Подожди. Я хочу сделать несколько снимков.

Он протянул мне камеру, и я начал снимать.

— Ты можешь подлететь ближе?

— Нет. Слишком сильный ветер.

Пришлось пользоваться телескопическим объективом, сканирующим устройством и прочими хитростями, пока мы кружили возле нее.

— Я бы многое отдал, чтобы увидеть вершину.

— Мы уже поднялись на тридцать тысяч футов, а потолок для нашей крошки — пятьдесят. Эта леди, к сожалению, выше атмосферной границы.

— Странно, — сказал я, — отсюда все же трудно поверить, что она купается в эфире и созерцает звезды.

Лэннинг рассмеялся и зажег сигарету, а я потянулся за термосом с кофе.

— Ну, и как тебе Серая Сестра?

Я тоже закурил, глубоко затягиваясь. Флайер, подхваченный воздушным потоком, вильнул в сторону, потом ветер, словно потеряв интерес, отпустил нас. Я ответил:

— Как и наша леди на Абатторе — прямо между глаз.

Мы выпили кофе, и немного погодя Лэннинг спросил:

— Она слишком велика для тебя, Седой?

Проглотив кофе, я лишь скрипнул зубами в ответ. Только мои близкие друзья называют меня Седым; для остальных же я — Джек Саммерс, и мои волосы всегда были такими. Я вдруг засомневался, достоин ли Генри Лэннинг статуса моего близкого друга лишь потому, что знает меня двадцать лет, — особенно сейчас, когда он проявил инициативу и разыскал эту штуку в мире с разреженной атмосферой, множеством скал, слишком ярким небом и именем, похожим на ЛСД, прочитанное наоборот, данным в честь Джорджа Дисела, который оставил здесь свой след и был таков — неглупый парень!