Либби встрепенулась. Оказывается, он еще опаснее, чем ей казалось. Мужчина, который умеет так улыбаться и при этом читает стихи Байрона, по-настоящему опасен. Да еще с глазами цвета предзакатного неба — темно-голубыми, почти синими. Она никогда не думала, что способна забыться от одного взгляда…

— Пора возвращаться. У меня еще много дел, — строго сказала она.

— Ты слишком много работаешь.

Либби, насупившись, отвернулась, и Кэл удивленно спросил:

— Что я опять сказал не так? Нажал не на ту кнопку?

Злясь больше на себя, чем на него, она пожала плечами:

— Я злюсь потому, что все мне так говорят. Иногда я даже сама себя спрашиваю, почему я столько работаю.

— Но ведь это не преступление, верно?

Либби невольно рассмеялась — до того покаянно он на нее смотрел.

— Нет, во всяком случае — пока.

— Разве преступление — взять на день выходной?

— Нет, но…

— Нет — и хватит. Скажи себе: настало время «Миллера». — Натолкнувшись на ее ошарашенный взгляд, Кэл развел руками: — Как в рекламе…

— Да, понимаю… — Она внимательно разглядывала свою руку, лежащую на коленях. То цитирует Байрона, то повторяет глупую рекламу пива. — Хорнблауэр, время от времени я сомневаюсь в том, что ты настоящий.

— Настоящий, можешь не сомневаться. — Кэл потянулся и посмотрел на небо. Под ним прохладная и мягкая трава; ветерок лениво шелестит в кронах деревьев. — Что ты видишь там, наверху?

Либби запрокинула голову.

— Небо. Голубое небо, и на нем, слава богу, всего несколько тучек, да и те уйдут к вечеру.

— Тебе никогда не было интересно, что там, дальше?

— Где — дальше?

— За этой синевой. — Полузакрыв глаза, Кэл вспомнил бесконечные россыпи звезд, черноту космоса, безупречную симметрию, спутники, которые вращаются по орбитам планет. — Ты никогда не представляла, сколько там, вдали, других миров?

— Нет. — Она видела лишь голубой небесный свод, и на его фоне горы. — Наверное, потому, что я больше думаю о мирах, которые существовали раньше. В силу своей работы я смотрю вниз, на землю, а не на небо.

— Если хочешь, чтобы мир и красота сохранились, почаще смотри на звезды. — Кэл одернул себя. Глупо тосковать по тому, что так легко потерять. Как странно, что он так много думает о будущем, а Либби — о прошлом, хотя у них есть настоящее здесь и сейчас. — Какие ты любишь фильмы и какую музыку? — сухо спросил он.

Либби покачала головой. Как у него скачут мысли!

— Раньше ты говорила, что для развлечения смотришь кино и слушаешь музыку. Вот я и спрашиваю, что тебе нравится?

— Мне много чего нравится. А фильмы… И хорошие, и плохие. Вернее, я во всем могу найти что-то хорошее.

— Какой у тебя любимый фильм?

— Трудно назвать сразу… — Но он так настойчиво смотрел на нее, так серьезно, что Либби наугад выбрала один из списка своих самых любимых: — «Касабланка».

Ему понравилось звучание слова, то, как она его произнесла.

— О чем он?

— Перестань, Хорнблауэр! Уж «Касабланку»-то видели все, а кто не видел, все равно знает, о чем там речь!

— Я его не смотрел и ничего не знаю. — Он быстро, невинно улыбнулся; таким улыбкам, как знают все женщины, доверять нельзя. — Наверное, занят был, когда он вышел.

Либби снова рассмеялась, тряхнула головой, и в ее глазах заплясали веселые огоньки.

— Ну да, конечно! Мы с тобой оба, наверное, были ужасно заняты в сороковых годах.

Кэл сделал вид, что пропустил колкость мимо ушей.

— Так в чем там дело? — Сюжет Кэла не волновал. Ему просто хотелось послушать ее голос и понаблюдать за ней.

Пожав плечами, она начала рассказывать. Сидеть у воды и мечтать так приятно… Кэл слушал ее взволнованный рассказ об утраченной любви, героизме и самопожертвовании. Но еще больше ему нравилось, как она жестикулирует, как голос от волнения то замирает, то повышается. И как все переживания тут же отражаются на ее лице; когда Либби поведала ему о встрече бывших влюбленных, которых вновь разлучила судьба, взгляд ее потемнел.

— Конец несчастливый, — заметил Кэл.

— Да, но мне всегда казалось, что Рик еще встретит ее… через много лет, после войны.