Здесь, если не ошибаюсь, кончается то, на что можно ссылаться как на не подлежащее разноречию. Участие в общечеловеческой жизни известных народов, стран или государств, их богатство и влиятельность в отношении к направлению общей жизни человечества, даже самую силу государств должно, судя по предыдущему, определять не только числом жителей и пространством земель, способных к хлебопашеству и скотоводству, не только степенью развития религии, наук и искусств, не только числом штыков, пушек и военных кораблей, не только платоновскою храбростью воинов и мудростью правителей, но и развитием торгово-промышленной деятельности. Пусть оспаривают это крайние идеалисты, вместе с буддистами отрицающие значение внешнего и сосредоточенно погруженные в интересы будто бы одного индивидуального духовного мира. Пусть это не нравится и крайним реалистам одного покроя, еще и ныне мечтающим о возобновлении деревенского быта стародавних времен, а в другом перекрое — на промышленный капитализм нападающим со всем азартом, достойным лучшего предмета. Их история не слушает, потому что идет путем развития, приведшего человечество к невозможности довольствоваться одними продуктами стародавних времен и деревенского быта, а с капитализмом борьбу начавшего, не оставляя промышленности, могущей развиваться помимо роста капитализма […]. Буддизм же предписывает своим истинным адептам жить на даровщину, милостыней, т. е. предполагает уже, что существуют люди, добывающие трудом избыток, раздаваемый точно так же, как от избытка удовлетворяются потребности искусства и даже науки. Входить в рассмотрение необходимости промышленного развития стран для определения их силы мне нет надобности еще и потому, что в сущности производство всякое, начиная с хлеба и топлива, если они добываются не только для личной потребности, но и для продажи, составляет уже вид добывающей промышленности, и лишь немногие, хотя красивые, но ребяческие утопии, т. е. не платоновские или буддийские, решались обходиться без труда для других, без организации его в том или ином виде. Не от мира сего такой толк или такие толки. Хотя возможно довольствоваться индийским самопогружением, хотя индивидуальное внутреннее благо есть цель, к которой стремиться естественно, хотя узкий эгоизм отрицает все, кроме своего «я», и хотя в борьбе за личное существование действуют только личные интересы, но тут же является и стадо, т. е. общение, с разделением ролей — как средство, до которого дошла личная самозащита, т. е. кроме «я» необходимо признать и «не я» — иначе и «я» быть не может. И в монастыре буддийцы также не избегли ни общения, ни участия в общем деле; монастыри даже стали сердцем общения, где бьется пульс народной крови. Так исторически, исходя из мелких единиц, от требований эгоистических доходят поневоле до единиц крупнейших, от личного спасения до монастыря, до церкви и государства. Промышленность вышла из тех же источников, и сколь бы ни примешивалось к ней эгоистического, в ней самое существенное — альтруистическое, общее. Здесь сочетание эгоистического с альтруистическим осуществилось в новую, особую, реальную форму. Только слепцы не видят этого сочетания в промышленности — личного с общим. Пусть бы дело шло даже об одних общих потребностях низшего рода, и тогда бы следовало мириться с ними, не обходить их, а изучать и направлять в сторону по возможности правильную. Но ведь в промышленности дело касается потребности «не одного хлеба», а всякого сорта, начиная с обладания одеждой и жилищем, кончая защитой страны и развитием в ней искусств и наук, потому что ничто не обходится без пособия промышленности: пушки — без ее стали, снарядов и пороха, живопись — без ее красок, наука — без ее инструментов и т. п., воспроизводимых также особыми видами промышленности.

Следовательно, так и будем уже считать, что промышленность — необходимое звено современной жизни людей во всех их степенях и ступенях развития, превосходящих потребности сказочных готтентотов. С ее участием и значением важности должно мириться, как с составом воздуха или воды, как с необходимостью жить или умирать. Она — в природе вещей, т. е. составляет, как ныне говорят, один из видов эволюции жизни человечества. До сих пор разноречия если и существуют, то не подлежат моему разбору в этой книге […].

Разноречие коренное, достойное поныне разбора и настоятельно требующее если не абсолютного, то хотя временного, конкретного решения, начинается с ответа на то: где же, у каких народов, в каких странах должна развиваться промышленность, или: какие виды промышленности должно считать уместными для данной страны и для данного места в стране?

Ответ на это будет либо решением живых и коренных текущих вопросов человечества, либо звенящим кимвалом мертворожденных утопий. С утопиями же, всегда представляющими, как донкихотство, некоторую внутреннюю красоту и естественную ступень развития лучших сторон человечества, считаться всюду приходится, хотя бы они носили на себе печать излишнего оптимизма или были основаны на жестоком пессимизме. Пессимистический ответ утопистов на поставленный вопрос, однако, разбирать не стоит; он к жизни не прилагался, не подходит, да ныне и не предвидится, чтобы впереди находил много приверженцев. А утверждали не раз, что промышленность в ее наиболее развитых формах могут доводить до правильного конца только народы избранные, умеющие управлять своими побуждениями в такой мере, чтобы склоняться добровольно под игом промышленного давления и уступить право жизни и потомства немногим избранным — капиталистам по духу и плоти […]. Иное дело — ответ оптимистов. С ним началась экономическая наука, в нем много жизненного, и экономически молодому русскому уму в нем много привлекательного, как в образах классицизма.

Оптимистическая утопия отвечает: «laissez faire», не вмешивайтесь в экономическую жизнь народов, все сложится как должно, само собой, под влиянием личных аппетитов, людских способностей и склонностей и с течением времени. Это школа «экономистов» прошлого, исходящих в решении жизненных вопросов из отрывочных наблюдений и абстрактных сухих положений. Так во времена классические решали закон падения тел, не справляясь ни с прямым опытом, ни с косвенным разбором наблюдений, например над качанием маятника, даже без подробного расчета, прямо утверждая на основании отрывочных наблюдений, что чем тяжелее тело, тем оно скорее и падает. При этом прошу принять во внимание оговорку, которую мне часто пришлось бы повторять, если бы я не сделал ее теперь же по отношению к Аристотелю и «экономистам»: учения, ими выраженные, суть естественные, первые, а потому и любимые, хотя и ошибочные шаги, а я понимаю, что, не начавши ходить, нельзя идти твердо и туда, куда необходимо, приходить. Галилею и его школе пришлось опровергать учение Аристотеля о падении тел, но не потому оно пало, что кто-то сбросил две гири разного веса и заметил, что они упали в одно и то же время. Это наблюдение было такое же отрывочное, как и Аристотеля. Смысл его так же убедителен, как и опыт с бумажкой и монетой, падающими в разные времена. Там и тут условий много, все их сразу не охватить в простом наблюдении, случайно производимом. Например, тут примешалось сопротивление воздуха. В опыте (а не в наблюдении) устраняется воздух, и тогда падают перо и монета единовременно, как две гири разного веса. А опыт строится людьми, и, следовательно, в нем устраняется то, что уже раньше — помимо опыта — показывается или предполагается усложняющим наблюдаемое. Нет, не новые отрывочные наблюдения сломили учение Аристотеля о падении тел, а сумма, целая система исследований. Они состояли, во-первых, в виде отвлеченного разбора или возможно полного анализа явления падения тел и в извлечении из него отвлеченных же «законов падения тел»; во-вторых, в проверке прямым опытом выведенных законов. Туг вышел следующий курьез: выдумал в Болонье приспешник инквизиции Риччиоли опровергнуть опытом законы Галилея и с падающей болонской башни заставлял падать глиняные шары. Вышло так, что этот отрицатель дал лучшие подтверждения для новых тогда «законов». В-третьих, эти новые законы применили тотчас к объяснению качаний маятника, движений брошенных тел и т. п. и везде нашли согласие явлений не с аристотелевскими, а с галилеевскими законами. Не будь Аристотеля с его вечной славой, не быть бы и Галилею, он и его последователи не разбирали бы столь подробно следствий, внимание не шло бы столь напряженно и недостало бы усидчивости в разработке множества частностей. Так и с учением «физиократов», увидевших основное значение сельского хозяйства и других добывающих видов промышленности и проповедовавших «laissez faire, laissez passer», т. е. советовавших правительствам ни во что промышленное не вмешиваться. Та же французская мысль, хотя выведенная из иных начал, еще резче выразилась в школе «индустриалистов», последовавших за Адамом Смитом, понявшим созидающее значение труда. Расходясь во многом, обе школы сошлись в принципе «невмешательства» в промышленные отношения как внутренние, так и внешние. Внутри Борнео есть племена, князья которых приобретают власть только во время войн. Что-то подобное этому сказалось в учении о «невмешательстве». Но должно же видеть, что Аристотель обосновал многие части науки, в которой сделал и свои особые, им введенные ошибки, заразившие многих. Так и экономисты указанных направлений. Они первые обратили внимание на важное значение того, что скользит мимо каждого из нас непримеченным, обобщили это, превратили в стройное учение и умели убедить в необходимости не только искать в экономических вопросах истины, но и следовать раскрытой истине до ее практических следствий. Заметив многое, они взяли отрывочное и, совершенно как Аристотель, приняли найденное за истину, не развивая до полного анализа, но и не возводя в закон. Это сделали уж их последователи. Приходилось разбираться в этом учении, проверять его не какими-либо отрывочными наблюдениями вроде явлений рынка, а целой суммой опытных доказательств и целой системой исследований. В результате этой борьбы, описанной для Англии, где она велась сильнее, чем где-либо, и еще поныне не закончилась, по интересной книге проф. Янжула «Английская свободная торговля» (II, Москва. 1882), получилось понимание того:

1) что если народы обособились территорией, границами, государственными условиями и всею историею, среди чего приходится — волей или неволей — всем нам жить, то следует вести в государствах и свою «национальную», или государственную, «промышленно-торговую» политику;

2) что государственное невмешательство, т. е. «laissez faire», и «свобода торговли» (free trade) не есть общий закон, человечеству обязательный и полезный, а непременно приведет к экономической гегемонии народов, у которых промышленность успела развиться ранее признания указанного принципа, над народами, принявшими принцип невмешательства ранее, чем у них развилась своя промышленность, могущая бороться с иностранною, потому:

3) что промышленность не только доставляет полезности, не только удовлетворяет спрос, не только развивает и питает торговлю, но и дает ее участникам или производителям средства к жизни и накоплению достатка, а народам — тот вид богатства, который необходим для развития как внешней, военной силы, так внутренней силы образования и развитого народного самосознания;

4) что принцип полного государственного невмешательства во внутренние торгово-промышленные отношения не может приводить страны, обладающие своею национальною промышленностью, к такому внутреннему распределению достатка, чтобы уничтожились экономические рабы, а напротив того, столь же легко, как и протекционизм, приводит к резкой противоположности (существу дела не отвечающей) интересов рабочих и капиталистов и к накоплению несметных богатств лишь в немногих руках предпринимателей (тех же монополистов, каких думали победить и искоренить), насчет полного обнищания рабочего сословия, что происходит чрез усиление производительности в ущерб ее развитию в странах, где имеются на то все естественные условия, но нет возможности приступить к началу развития — под давлением принципа невмешательства, которым утопия хотела осчастливить все человечество;

5) что принцип невмешательства (laissez faire), приложенный к международным промышленным отношениям, выгоден для народов, уже развивших свою промышленность до известной меры, т. е. когда пущены в ход уже все или, по крайней мере, главнейшие естественные богатства страны и народ освоился с промышленной деятельностью и международными торговыми отношениями, как, например, в Англии: ее каменный уголь, ее руды, ее сравнительно дешевая (по степени опытности и сноровки) работа нуждающегося населения и ее удобства пользоваться свободными для торговли морями; но для таких народов необходимо существование других народов, доставляющих хлеб и различное сырье и в то же время впускающих, по принципу невмешательства, иностранные к себе товары свободно, потому что тогда является на стороне промышленной страны преимущество подавлять, хотя бы с временным пожертвованием, всякое возникновение могущего возрождаться соперничества;

6) что в возмещение полученных выгод страны, подобные Англии, развившие ранее свою промышленность и держащиеся принципа невмешательства, сильно страдают от промышленных кризисов и перепроизводства, происходящего или от обеднения потребительных стран, например вследствие неурожаев, войн и т. п., или оттого, что потребительные страны уменьшают спрос иностранного товара (развивают свою местную промышленность), облагая его таможенными пошлинами;

7) что подобные страны из-за выгод промышленного процветания теряют в развитии своего земледелия, а это влечет не только к риску на случай военных событий, но и к шансу усиленного выселения, потому что земледелие естественнейшим образом навсегда останется всем любезнейшим и привлекательнейшим промыслом, если он не будет низведен, как это случилось в последние тридцать-сорок лет, от удешевления продуктов земледелия, на степень наименее выгодных — по мере заработка и рисков — видов труда;