– Как говорят, в последние месяцы у вас наметился серьезный финансовый кризис, – как ни в чем не бывало прокомментировал Куррели.

Крешони пристально на него посмотрел:

– Я отдаю себе отчет, насколько ошибся, полагая, что с вами можно разговаривать. – Уходя, он стал оглядываться по сторонам. – Кажется, у меня были перчатки, – сказал он.

Куррели сидел за письменным столом с самым безразличным выражением лица.

– И знайте, что я не позволю вам совать нос в мою жизнь. У меня не было мотива убивать бабушку.

– Кто знает, что бы мне открылось, даже если бы бабушка выступала вашим гарантом. Если хорошо порыться в ваших счетах, мотив найдется. Знаете, вы мне напомнили школьного товарища, про которого говорили, что он родную бабку убьет, лишь бы добиться своего.

– Надеюсь, вы понимаете, что ваша карьера на этом кончена? – Тон Крешони поднялся как минимум на октаву. – Вы понимаете, что мы еще увидимся?

– Конечно увидимся, – невозмутимо согласился Куррели.

Они действительно увиделись, на суде. Крешони «совершенно случайно» забыл перчатки в кабинете комиссара Куррели, а тот тоже «по счастливой случайности» обнаружил на шве правой перчатки крошечную, почти неразличимую синюю точечку. В научном отделе ее определили как смесь мела и акриловой краски с картины «Танцующая наяда», найденной рядом с убитой Еленой Маркуччи.

(пер. О. Егоровой.)

Фею Бефану, [52] которая 5 января в 12.35 увела Карло, на самом деле звали Адриана, и была она высокой рыжеволосой девушкой.

Ей исполнилось тридцать пять, и, по мере того как она по жизни скатывалась все ниже и ниже, следы былой красоты улетучивались с опасной скоростью. Но когда начинаешь с провала на подмостках, а потом тебе приходится познавать сцену только со стороны интриг и кокаина, не больно-то будешь корчить из себя недотрогу. Еще один шажок вниз – и ей придется делить постель с торопливыми и взвинченными мужиками. Этого она уже хлебнула, и повторять было неохота. Потому она и согласилась на предложение Джанджильберто.

– Ты потихоньку уводишь мальчишку, гуляешь с ним, ведешь его поесть или в кино, а потом, в четыре или в полпятого, приводишь к дому, звонишь в домофон и делаешь ноги.

– Ты что, с ума сошел? Хочешь, чтобы я в тюрьму попала?

«Вот заладила: тюрьма да тюрьма! Да все пойдет как по маслу, мы только подшутим над мамочкой, над давнишней подружкой», – говорил он. У Джанджильберто просто дар преподносить самые невероятные вещи как естественные и само собой разумеющиеся. Адриана знала, что с этой мамочкой по имени Лаура Джанджильберто спит. Как и со многими другими. Но ее это уже не касалось. Во-первых, Джанджильберто – не мужчина ее жизни. Во-вторых, она уже перестала искать мужчину своей жизни. Да и невелика забота: полдня побыть нянькой. Дети ее не раздражали, не то что взрослые мужики. И потом, цена вопроса – пятьсот евро, и этого вполне хватало, чтобы не задавать лишних вопросов.

И вот, горе-Бефана быстро ведет мальчика по узкой улочке, что соединяет площадь Навона с проспектом Ринашименто. Угловой проезд, так она называется, объясняет она, подталкивая его вперед. Когда-то отсюда давали старт соревнованиям колесниц, как в «Бен Гуре»…

– Ты смотрел «Бен Гура»?

– Нет, – ответил мальчик, которого звали Карло.

– Да ведь тебе уже десять лет. Господи, все мальчишки в десять лет уже давно посмотрели «Бен Гура»!

– У мамы нет времени ходить со мной в кино.

– А друзья?

– У меня нет друзей, – тихо и безразлично пожал плечами Карло, словно это само собой разумеется.

Пока смущенная Бефана огибает монументальное здание сената республики, направляясь к своей допотопной колымаге, припаркованной вопреки всем запретам, Лаура, мамочка, о которой шла речь, говорит по мобильнику со злым гением нашей истории: Джанджильберто.

Спортивный обозреватель, знаток скачек и пород лошадей, он состоял внештатным сотрудником в одном из журналов. Ему жаль, более того, он в отчаянии, но должен сообщить, что грипп спутал все планы, короче, загнал его в угол. Полетел ко всем чертям обед со средиземноморскими суши в кафе «Риччоли», вечерний поход в кино отменяется, остается только слабая надежда на ужин при свечах, если нянька будет свободна в канун Богоявления, и…

– Это уже не важно, – шепчет Лаура.

Джанджильберто рассыпается в извинениях. Но Лаура его уже не слушает. Краешком глаза она высматривает сына, который пробирался сквозь толпу японских туристов, сгрудившихся вокруг мумии под золоченым покрывалом и тиров, где стреляли по мишени. Его внимание привлекла высокая статистка в костюме Бефаны, со свирепой улыбкой на красных губах, которая могла напугать ребятишек и менее робких, чем Карло. [53] Одной рукой Лаура прижимает к уху мобильник, другой пытается зажечь сигарету. Праздничный день плещется вокруг, и его лихорадочное возбуждение волнами ударяет в грудь, но от сознания того, что придется провести еще один такой день в одиночестве, противно сосет под ложечкой.

– Ну, я перезвоню, когда что-то прояснится…

– Ладно, ладно.

– Ну, сокровище мое…

– Что еще?

– Прости меня…

Лауре наконец удалось нашарить в сумочке зажигалку и закурить. Она снова огляделась вокруг и поняла, что в кадре чего-то не хватает. Карло исчез.

На рассвете нового года в одном из обшарпанных игорных домов Мандриона неотразимый соблазнитель, откликавшийся на имя Джанджильберто, проиграл пятьдесят тысяч евро бандиту из Туффелло по кличке Турок.