Устинов вздохнул:

– Почему Вы именно меня выбрали – поговорить? Это я так… любопытствую.

– Потому что… – Тут надо было сказать правду, и Лев сказал. – Потому что я давно уже заметил: Вы во время занятий всегда мне в глаза смотрите.

– Пойдемте, – сказал Устинов и быстро направился вверх по Герцена. – Пойдемте, пойдемте, я здесь недалеко живу. Собственно, жил… потому что мы переезжаем: кто-то купил наш дом, Вы знаете, как это бывает. Детям дали отдельную квартиру, нам с женой – другую, маленькую, но нам хватит… Мы уже всё из старой квартиры вывезли – она сейчас пустая, даже сесть не на что будет. Но ключ пока у меня.

Разговор с Мордвиновым был ужасным. Леночка готовилась к нему несколько недель, без конца репетируя свою речевую партию, подбирая выражения помягче, стараясь предусмотреть любую из возможных реакций, но и представить себе не могла, что все получится уж настолько скверно.

Мордвинов разве что не выл, не рычал и не катался клубком по полу… Леночка была просто смята его поведением и забыла все свои слова. Она даже не знала, что так вообще бывает.

Причина была не в Ратнере… не только в Ратнере. Решение прекратить этот роман, который давно был ей в тягость, возникало долго – Леночка все не давала ему ходу, душа в себе каждый из аргументов по отдельности. Что греха таить, она больше всего на свете боялась остаться одна. Каких-нибудь десять лет назад такая перспектива тоже была бы для нее вполне и вполне безрадостной, однако теперь, когда в стране происходило совсем уже непонятно что, перспектива эта превращалась в смертоубийственную… Скорее всего, Леночка так никогда бы и не решилась на окончательный разговор с Мордвиновым, продолжая невесело распевать в золотой своей клетке, если бы не появление около нее Ратнера. Леночка старалась не думать о том, что появлением его она тоже обязана Мордвинову: в конце концов, мы и всем, имеющимся у нас, кому-нибудь обязаны…

Что ее знакомство с Ратнером будет развиваться со скоростью света, она знала с первого его прихода. Теперь, спустя всего несколько недель после той встречи, она понимала: прошлой жизни – конец. Ратнер боготворил ее, а она боготворила Ратнера. Это была не просто влюбленность и даже не любовь – это была нечеловеческая какая-то страсть, одного корня со словом «страшно». Скажи девятнадцатилетней Леночке, перепиливаемой в цирке Антонио Феери, что такая вот страсть обрушится на нее тогда, когда ей будет к пятидесяти, она бы… да она бы и слушать не стала.

Только вот расставания с Мордвиновым Леночка никак забыть не могла: похоже, ничего более жуткого она в своей жизни и не испытала. Расставание это – угрозы, оскорбления, шантаж – навсегда застряло в ней, размозжив, видимо, какой-то из жизненно важных нервных узлов, в результате чего Леночка теперь в самой неподходящей ситуации могла внезапно разрыдаться в голос – слава Богу, ненадолго. Не дать ей разрыдаться был способен только Ратнер, нажав на что-то в области Леночкиного загривка. Если же Ратнер отсутствовал, приступ оказывался не-ми-ну-е-мым. О происхождении этих приступов Ратнер знал – иногда говоря, что такой ценой она купила себе свободу, и обещая, что исцелит болезнь скоро, очень скоро… очень и очень скоро. Леночка верила.

А Ратнер… что ж Ратнер? Покорение Леночки-Елены не потребовало от него ни усилий, ни подведения итогов хотя бы в одной из многочисленных, но неинтересных любовных историй, то и дело возникавших в его жизни. На памяти Ратнера не имелось ни единой неудачи с женщиной: он всегда получал, что хотел, – причем всегда мгновенно. Так произошло и на сей раз – с той только разницей, что Леночка-Елена, вне всяких сомнений, была лучшей его добычей.

Что касается Льва, то ему Ратнер, в общем-то, и не особенно много наврал. Из парня мог выйти толк: у него определенно были какие-то способности – во всяком случае, судя по тому, что говорила его мать… впрочем, этим вопросом Ратнер не особенно задавался. Ибо – настала пора признаться себе в этом – не верил он вообще-то в существование всего такого и экстрасенсорную перцепцию считал е-рун-дой. Нету никакого опыта за пределами того опыта, который был у него самого, а сам он, как никто другой, знал, что это трюки, трюки, трюки!.. Немножко наблюдательности, немножко везения, немножко наивности собеседника – и вот уже ты знаешь о нем всё, причем не только о нем, но и о его семье вплоть до седьмого колена. Немножко вкуса – и вот ты уже можешь рассказать ему о нем самом так, что он поверит, будто ты считываешь информацию с его подсознания. А какое там к черту подсознание, когда собеседник и сам не знает, что там у него в подсознании собрано! Да то же барахло, небось, что и в твоем собственном подсознании, Борис Никодимович Ратнер… – зачем далеко ходить?

Все самовнушение одно, воображение одно! У парня вот тоже фантазия разыгралась: ну, кажется ему, что он с дедом умершим разговаривает – и пусть кажется, кому от этого плохо? А то, что у него идеи навязчивые… – у кого ж их нет, навязчивых-то? Идеям этим только волю дай – и не до такого дофантазируешься. Вон, преподаватели в академии… одну Вилонову взять – с ума спятишь. Других, которые голоса слышат, шизофрениками считают, а эта – специалист в области мантики! И поди проверь – слышит она голоса или придуривается…

Ратнер, по совести-то говоря, считал, что придуривается – большинство. Выходящих за рамки этого большинства он подразделял на три категории: фантазеры (как Лев), заблуждающиеся и больные. Никаких других на скудной ниве экстрасенсорики, по его мнению, не водилось. Самого себя Ратнер относил к придуривающимся, причем от прочих придуривающихся его, как он полагал, отличал вкус. Вкус этот, стало быть, выражался прежде всего в том, что Ратнер придуривался в меру, а вот Вилонова, Устинов, Струнк и им подобные чувства меры не знали и придуривались немножко чересчур – так, что верилось им с трудом.