Диалектика добра и зла во взаимоотношениях людей имеет свои социально-исторические, классовые координаты. Эксплуатация человека человеком, угпетение одного класса другим, определяя социальное положение индивидов, объективно прежде всего сказывались на их нравственном самочувствии, их самооценке с точки зрения «счастья» и «несчастья». Эта диалектика предопределялась в основном устойчивыми, постоянно воспроизводимыми в обществе материальными связями и зависимостями. Лпшь в абстракции можно выделить предельно общие черты диалектики добра и зла, присущие различным историческим эпохам. Индивиды различных исторических типов, разумеется, переживали ее во многом по-разному. Нравственно-психологическое проникновение в движение добра и зла в сознании личности определенного типа может быть успешным, лпшь исходя из верного понимания тех общественных отношений, отражением которых оно является. Вместе с переходом капитализма на империалистическую стадию, с общим ростом его реакционности меняется и представление о противоположности добра и зла в нравственном сознании, о дозволенном и недозволенном в поведении. Когда-то манихейцы не только делили все в мире на доброе и злое, но и считали добро и зло одинаково могучими силами, господствующими на Земле. Идея о том, что зло (и соответствующие ему божества, духи) может приобщить человека к игре мировых сил, подымая его до космического – хотя и мрачного, жестоко-кровавого – величия, была мыслительной предтечей (религиозной по форме) позднейших реакционных социально-политических представлений. Недаром в истории реакционной идеологии сознательная ставка на творение зла, на его якобы освобождающую от рутины повседневного существования силу, стремление окружить его ореолом незаурядности, возвышенности и красоты прямо завершается признанием антиидеи, что счастье одного всегда возникает за счет несчастья других.

2. О «вечности» и «справедливости» социального неравенства

Эта антиидея связана с другим реакционным социально-политическим утверждением: о вечности, неизбежности и справедливости социального неравенства людей. Утверждением столь же древним, как само эксплуататорское общество. Представление о справедливости социального неравенства легко выливается в признание исходной моральной неравноценности, неравноправия людей. На подобных представлениях основана не только рабовладельческая и феодальная нравственность.

Буржуазная нравственность, декретируя моральное равенство, самоценность каждой личности, твердя о морали «человека вообще», на деле оправдывала и допускала неравенство при подведении итогов конкуренции, вменяла в вину человеку его неудачу и несчастье. Трудящиеся, поставленные в бесправное положение, нередко воспринимали навязываемую им эксплуататорами идею о вечности неравенства (через религию, например) и находили в ней грустное утешение, своеобразное обыденное «обобщение» всего течения их жизни. Вот почему представление о вечности и справедливости неравенства, несмотря на то, что оно морально дискредитировано всем ходом освободительных движений в истории, постоянно возрождается в периоды упадка, разочарования, кризиса. Между теоретическим, философско-этическим его осмыслением и существованием в обыденном сознании имеется сложная зависимость, диалектическая взаимосвязь. Обыденные представления претерпевают головокружительные приключения, когда они, поднятые на уровень абстракции, становятся источником философско-этических разработок и систематизации. Один и тот же обыденный мыслительный материал, но пропущенный через разные (но их социально-классовому содержанию) идеологии, дает различный духовный продукт. Так, представление о самом существовании социального неравенства, пустившись в плавание по волнам идеологических абстракций, возвращается к обыденному рассудку в неузнаваемо преображенном виде – как целый пучок положений не только различных, но и нередко противоположных. Пропущенное через теоретический аппарат научной, революционной идеологии эмпирическое, стихийное осознание массами социального неравенства приобретает объективную глубину. Пропущенное же через мясорубку псевдонаучного (в особенности реакционного) мировоззрения, оно возвращается в виде пессимистической идеи о вечности социального неравенства, невозможности его избежать и, более того, даже о его справедливости. Конечно, диапазон реакционных выводов из самого факта социального неравенства и, соответственно, сопутствующих им моральных рекомендаций оказывается здесь весьма широким: от сентиментально-утешительных, требующих смирения, терпения, до воинственно-активистских, цинично эгоистичеоких, призывающих человека «стоять против всех», беззастенчиво манипулировать другими людьми в своекорыстных интересах. А между этими двумя крайними выводами, крайними моральными позициями располагается целая вереница идей промежуточных, непоследовательных, эклектических. Реакционные идеологи издавна нападали на идею социального равенства, это была критика справа, с использованием всего идеологического арсенала консервативных (полуфеодальных, аристократических) учений. В России ее вел, например, К. Леонтьев. Он писал, что «неравноправность граждан, разделение их на неравноправные слои и общественные группы есть нормальное состояние человечества». По его мнению, борьба против неравенства ведет к всеобщему «разложению». Только неравенство создает «разнообразие» в общественной жизни, только мораль, открыто его освящающая, заслуживает одобрения. К. Леонтьев нападал на идею нравственности, основанной на свободной личной ответственности и честности. Подобная нравственность у отдельных лиц, по его мнению, хотя и может внушать уважение, но ведет к «политической невоспитанности»; городничие Гоголя оказываются полезнее для «целого», чем такие «нравственные» люди1.

1 См.: Леонтьев К. Восток, Россия и славянство. М., 1885, т. 1, с 103.

«Человек ненасытен, если ему дать свободу»2,

2 См. там же, с 172.

– заключал К. Леонтьев.

Кому же выгодно утверждение, что «существует мораль господская и мораль рабская…»3?

3 Ницше Ф. Собр. соч., т. 2, с. 261.

Вероятно, тому, кому выгодно социальное неравенство. Тому, кто не только хотел бы найти нравственное оправдание своему господству над другими людьми, но и сделать это господство более агрессивным, жестоким. Естественно, возникает вопрос: что же может обещать такая мораль тем, кто не попал в число «сильных мира сего», а оказался внизу, в самом начале лестницы социального неравенства? Как утверждали мыслители этого типа, она может дать им «безопасность» и спокойную «безмятежность», избавление от риска морального выбора, от личной ответственности, от социально-нравственных исканий, тревог и надежд. Короче, состояние тяглового скота, у которого «снято» беспокойство за его судьбу, так как им распоряжается теперь «господин». В общем, все как в народной английской притче об индюке, у которого, когда он узнал, что его хотят подать к столу на обед, оставалось единственное утешение: он был весьма жилист…

Если в прошлом буржуазные идеологи устами Й. Бентама провозглашали тождество понятия безопасности понятию равенства, то теперь многие из них связывают понятие безопасности с понятием неравенства, иерархической социальной зависимости. Раскрывая нравственный смысл буржуазных отношений, К. Маркс писал об эгоизме, их насквозь пронизывающем: «Безопасность есть, напротив, гарантия этого эгоизма»1.

1 Маркс К, Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 401.

Сулить угнетенным «безопасность» без свободы, в условиях морального приятия социального неравенства – значит обманывать простодушных: строй капитализма обеспечивает безопасность именно тем, кто оказывается «наверху», кто владеет общественным богатством и властью.

3. Перевоплощение индивидуализма в антигуманизм

Нравственное оправдание социального неравенства есть исходная точка антигуманистической мысли о правомерности построения собственного счастья на несчастье других людей, есть социально-психологическое подспорье для этики абсолютного эгоизма («я против всех»). В реальной жизни оно прямо связано с распространением жестоких, бесчеловечных отношений. И народные массы не застрахованы от подобных отношений. Истории известны целые периоды народной жизни, когда нравственные чувства трудящихся как бы спят, приглушены пеленой предрассудков, духовной неразвитости и покорности. Это «золотое время» для различных «сильных мира сего», высасывающих из народа все жизненные соки. Это время, когда главная беда народа в том, что у него еще недостаточно развито чувство протеста против угнетения, когда он воспринимает его как нечто естественное, по формуле «так было, так всегда и будет». Талантливые сатирические картины таких нравов дали многие русские писатели-демократы: Салтыков-Щедрин, Слепцов, Помяловский, Успенский и другие. Они бесстрашно обнажали такие черты отношений простых людей, которые, будучи вызваны угнетением, неравенством, голодом, нищетой, выражались и в тяжелой атмосфере их нравов. Особенно характерна в этом смысле книга Г. Успенского «Нравы Растеряевой улицы», дающая интересный материал для социолога и этика, изучающего историческую психологию морали. На Растеряевой улице происходят те же социальные процессы, что и по всей пореформенной России: развиваются и крепнут капиталистические отношения. Мелкие хищники, стремящиеся «выбиться в люди» и завести «свое дело», разоряющиеся ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, забитый мастеровой люд – вот кто населяет Растеряевку. Безнадежность, покорность, страх, представление о греховности и виновности существования пронизывают все отношения, мысли, оценки растеряевцев. Простые, обыкновенные люди «кормились», а не жили, не видя и проблеска надежды в будущем.

Главный герой книги – Прохор Порфирыч, «яростным желанием» которого было засесть рабочему человеку «на шею и орудовать, пользуясь минутами его «полоумства»1.

1 Успенский Г. И. Собр. соч. В 9-ти т. М., 1955, т. 1, с 11.

Прохор Порфирыч не задумывается нисколько над тем, что «полоумство», которое он усматривает в нравах своих собратьев, т. е. «питье водки на спор», «битье жены безо время», что «все это порождено слишком долгим горем, все покорившим косушке…»2.

2 Там же.

И хотя сам Прохор еще выносил на своих плечах всю тяготу жизни рабочего человека, он уже – и в помыслах, и в поступках – составляет тип человека, для которого нажива становится высшей, в том числе и нравственно, целью жизни.

Как замечает писатель, «бестолковщина растеряевских нравов, намеревавшихся идти по прадедовским следам не думавши, запуталась в постоянных понуканиях жить сколько-нибудь рассуждая. Растеряева улица, для того чтобы существовать так, как существует она теперь, требовала полной неподвижности во всем: на то она и «Растеряева» улица. Поставленная годами в трудные и горькие обстоятельства, сама она позабыла, что такое счастье. Честному, разумному счастью здесь места не было»3.