Тишина кругом стояла мертвая, недобрая, ворон каркнул хрипло — Ингерд и Ян вздрогнули.

— Гляди не гляди, а раз пришли — заходить надо, — хмуро сказал Ян.

Как из дома уходили — храбрые были, а тут присмирели оба, будто перволетки, что еще к родителям жмутся. Но делать нечего, пошли оба к избушке, поднялись на ветхое крыльцо — ступени вот-вот провалятся — да в дверь постучали. Никто не ответил им, а стука и сами испугались, до того он им в тишине полуденной, сумрачной чужим показался. Друг на друга не смотрели Ингерд и Ян, стыдились страха своего, Ян еще три раза кулаком стукнул, и послышалось за дверью шарканье ног. Жуть, как захотелось им бежать опрометью отсюда, пока не открылась эта дверь, но пересилили себя Ингерд и Ян, на месте стоять остались, и дверь открылась.

И явилась на пороге хозяйка — дряхлая старуха, страшная, как смертный грех, вся в тряпье поношенном, с волосами — что пакля, лицо — яблоко перепеченое, а вместо глаз — узкие щелки. Слепая старуха-то была, руки скрюченные к гостям протянула, дотронуться хотела, те отшатнулись в ужасе. Засмеялась старуха, а во рту — зубы кривые, острые.

— Ну, чего надо? — проскрипела она. — Чего пришли?

— Спросить пришли, — откашлявшись, ответил Ингерд, у Яна-то язык совсем к нёбу присох.

— Ишь ты, спросить!.. — фыркнула старуха, и было непонятно, сердится она или смеется.

Повернулась и в темный дом пошла, а за спину бросила:

— Послужите мне сперва, а потом вопросами пытайте.

Переглянулись Ингерд и Ян, недоброе почуяли.

— Какую от нас потребуешь службу? — спросил Ян, не помнил он, чтоб дед ему про такое рассказывал.

— Крыльцо починить, совсем сыплется, — раздался из темноты старухин голос, — дверь подновить, крышу залатать, печку почистить да стенку эту подпереть, не сегодня-завтра обвалится.

Переглянулись Ян да Ингерд, кивнули друг другу, котомки дорожные в угол свалили и засучили рукава. На такую службу они сподручные были, скоро застучали в умелых руках топоры, смастерили они старухе новое крыльцо, ладно дверь к косяку пригнали, настругали на крышу свежей щепы да тремя могучими бревнами подперли накренившуюся стену. Работали без отдыху, до того им поскорее хотелось убраться из этого леса. Спешить, конечно, спешили, но дело свое знали, чтоб не помянула их старуха лихим словом.

— Вот тебе, Згаваха, наша служба, — сказал Ян на второй день поздно вечером. Он был черен, как ночь, потому что недавно из печки вылез, а Ингерда из-за его плеча и вовсе видно не было, лишь глаза в темноте блестели. — Чего еще потребуешь?

Старуха сидела у окна и скрюченными пальцами ловко перебирала в лукошке овечью шерсть: что хорошее — в расстеленный рядом платок, что поплоше — под ноги бросала.

— Да ничего мне больше не надо, — ответила старуха.

Не понравился ее голос Ингерду и Яну, и не зря, потому что следующие ее слова были:

— Только если испить водицы из Светлого Ручья, что в корнях мертвой лещины бежит. У самой-то ноги нынче слабые, не дойду, а вы молодые, за день обернетесь. Чтоб не заблудились, черный хорек с рыжей хребтинкой вам дорогу укажет.

Ян опомнился лишь когда оказался в лесу, далеко от избушки. Он разразился такими ругательствами, от которых вороны на лету дохнут. Он метался среди деревьев, размахивая руками, и ругался до тех пор, пока не закончились все ругательства, какие знал.

— Да что нашло на тебя, Сокол? — Ингерд и половины таких слов не слыхивал, а уж от Яна и подавно. — Чем разозлила тебя старуха?

Тогда Ян повернулся к нему лицом, и увидел Ингерд его глаза, они были белые от бешенства, и в них был страх. Тот самый, который нельзя превозмочь, который ломает самых сильных.

— Да знаешь ли ты, где течет тот родник, что Згавахе понадобился?

Ингерд отрицательно покачал головой.

— То-то же. А течет он аккурат по Зачарованному Лесу, куда людям дорога заказана. Каково? — Ян закусил губу.

Ингерду не доводилось встречаться с ведунами, но даже далеко к северу долетели слухи об их смертоносной силе.

— Водички ей захотелось испить… Старая ведьма! Я не смерти боюсь, Волк, а того, что пойду туда, ползком поползу, зубами землю грызть буду, но поползу, тогда как хочется мне в небо взмыть — и прочь отсюда…

Промолчал Ингерд, понял, что попали они в сеть, которую не разорвать руками, не разрезать железом. И ненавидел его Ян за это молчание, которого он, Ян, разгадать не мог.

И пошли они по чащобе в ту сторону, куда указала им старая Зга. Про хорька даже не вспомнили, какой хорек, когда собственных ног не видать! Молча шли, каждый про свое думал, шли до самого до светла, а как светло стало, глянули один на другого и с перепугу чуть в разные стороны не кинулись: оба-то черные были, все сажей перемазанные, мать родная не узнает. И сначала Ян, а за ним Ингерд давай смеяться до упаду, до ломоты в боках, слезы по грязным щекам размазывают. И вдруг Ян поперхнулся, дернулся, побелел весь, так что под слоем копоти заметно стало, а сам за спину Ингерда пальцем тычет, слова вымолвить не может. Мигом обернулся Ингерд, за клинок схватился, да тут же забыл, зачем.

Стоит перед ними не то человек, не то вечувар, на посох опирается, не шелохнется. Сам высокий, в одеянии длинном, на поясе ремнем широким схваченным, на ремне том — мешочки полотняные да пучки трав висят, а по плечам да ниже пояса — волосы длинные, как вороново крыло черные, солнце утреннее искрами в них вспыхивает, а лица не видно — платком, как у кхигда закрыто, только глаза светятся. И в другой миг понял Ингерд, что никакой это не вечувар, а тот, кто ведает — ведун, обитатель этого древнего леса.