Далеко Ингерд в лес забрался, любил он вот так, в одиночку по чащобам бродить. Бояться никого не боялся, а красоты видел такие, что дух захватывало, и невдомек ему было, что это одиночество его из дома гонит, душа вычерненная излечения просит.

Дичи пока еще не добыл, набрел на дорогу какую-то старую, уж молодые березки на ней проросли, а по обеим сторонам малинник буйствует. Споткнулся Ингерд о корень, что из земли торчал, выругался, а потом вдруг рассмеялся, представил, что каждый, кто по дороге этой ни шел, об этот корень спотыкался. И вдруг услыхал тихое поскуливание.

Он замер и прислушался. Сначала было тихо, потом опять жалобно заскулил кто-то. Сердце Ингерда толкнулось о ребра: он узнал голос волка. Огляделся по сторонам и принюхался, а потом уверенно нырнул в папоротник. Дорога осталась в стороне, а он стал спускаться вниз по склону. Склон временами был так крут, что ему приходилось держаться за тоненькие стволы молоденьких рябин, не то скатился бы вниз. На дне лощины было сумрачно и душно. Ноги утонули во мхе, захлюпала вода. Скоро Ингерд нашел то, что искал.

Кому и когда пришло в голову поставить капкан у дороги, он так и не узнал, но, видно, было это давно, потому как дорога была уже заброшена, а капкан сработал чудом, до того он был уже весь ржавый. Но добычу свою держал крепко. Ингерд увидел волчицу, она была худая, как скелет, шерсть клоками вылезала на боках, видно, прошло уже много дней, как угодила она в западню. Волчица лежала неподвижно, вывернув заднюю лапу, попавшую в железную пасть капкана, лапа была вся в засохшей крови и уже начала гнить, а на капкане и цепи, которой он был привязан к дереву, остались следы зубов — пока были силы, волчица пыталась освободиться. В нескольких шагах от нее лежал окоченевший волчонок, видно, не ушел от матери и сдох от голода, совсем мал был. И не сразу Ингерд разглядел под брюхом волчицы еще двух, они были еще живы и тихо попискивали, искали молоко, тычась в плоский рыжий живот матери, не находили и скулили громче. Волчица подняла голову, на это ушли все ее силы, и встретилась с Ингердом глазами. Ингерд вздрогнул, опомнился и бросился к ней.

— Как же ты не учуяла железо, милая!.. — в отчаянии воскликнул он, раскрывая капкан.

Но волчица уже не слышала его, она была мертва. Осиротевшие волчата слабо попискивали и уже почти не шевелились. Только сейчас Ингерд увидел, что они оба черные, как ночь, тогда как мать и третий брат были серыми. Бережно взял их Ингерд в руки — крохотные теплые комочки — положил за пазуху и поспешил домой, боялся, как бы волчата не сдохли по дороге.

Следующие несколько дней знахарь глядел на него и диву давался: Ингерд ходил за волчатами, как он ходил за Ингердом, когда тот при смерти в его дом попал. А чему дивиться — что один черный волк, что два других, общая кровь, оно и понятно… Знахарь помогал, чем мог, и все ж таки выходили они волчат. Ингерд заботился о них, ровно они были его детьми, кормил с рук, мыл, спать с собой клал. Поначалу волчата только лежали, чтоб кормить их, приходилось в четыре руки управляться, потом они стали потихоньку сами подыматься, а потом как-то и вовсе ходить взялись — худые, нескладные, на длинных шатающихся лапах, три шага сделают, на четвертый носом в пол падают.

— Ну, стало быть, выкарабкались, раз сами пойти захотели, — сказал довольный знахарь, он всегда был доволен, когда удавалось кого-нибудь вылечить — будь то человек или зверь. — Одного они с тобой нрава, упрямые.

Домовой недовольно зашуршал где-то над матицей — он одного-то волка в доме с трудом переносил, а тут еще двое объявились, ни дать ни взять — логово… Знахарь привычно ему ломоть хлеба с солью на матицу положил, тот и затих.

Между тем потихоньку приближалась середина лета, дни стояли непривычно жаркие, душные, пряные, а ночи — теплые и сухие, грозы бушевали с могучими ливнями, не то засохла бы земля. Травы вымахали высокие, сочные, и хлеба обещали быть хорошими. Старики говорили: добрый год, богатый. И все ж мало радости было у людей, потому как полыхали от Гор до Моря нескончаемые усобицы и сады и поля гибли в огненных сечах.

Волчата в доме знахаря подросли, из нескладных несмышленышей превратились в молодых поджарых зверей, они не признавали ничьей руки, кроме Ингердовой, но никогда знахарь не видел, чтобы Ингерд ласкал их или гладил, он ни разу на них не закричал, но разговаривал с ними как с равными. Он своим, особым взглядом видел в них кого-то и видел только он. Но зато никто другой не решался потрепать их по загривку как собак, ибо оставались они дикими и опасными, хоть и жили с людьми.

Смотрел на них знахарь и только головой качал. Ингерд неуловимо изменился, сперва нельзя было понять, что это за изменения такие. Он не отказался от мести, дороги назад ему, как и прежде, не было, но в глазах перестало плясать шалое бешенство, а вспыхивало теперь иногда, непрошено, и в такие минуты он был страшен. Знахарь чуял, как бёрквы по ночам вокруг избушки-то вьются, но ровно как не понимают, чего надо им тут. А потом додумался он, а когда додумался, то рассмеялся про себя, довольный: желая того иль нет, а обхитрил Ингерд бёрквов, пусть на время, а все ж обхитрил! Три волка теперь жили в одном логове, и не могли духи смерти разобрать, чья же душа им причитается, отвели волчата беду от Ингерда, дали ему передышку. А Ингерду того и надо: о себе забыл, Яну помогал, не мог его в беде одного бросить. О Клятве своей помнил, но и про обещание, себе данное, забыть не мог. И скоро случился день, который все перевернул.

Одним росным утром несли Ингерд и Ян дозор у Стечвы, лежат в лесочке на крутом обрыве — вражий берег хорошо виден, речная излучина до самых до Сердитых Порогов просматривается. Когда жили Райалы и Веры в становищах ниже по течению, так через те пороги частенько лодки посуху волокли. Теперь их станы давно заброшенные стояли, перебрались Соколы к Соколам — Райалы и Веры к Серебрякам, и забросили волок. Теперь ненавистные Стигвичи через те пороги переправлялись (недаром Выдры — плавают-то хорошо!) и на Соколиные территории набеги делали.

Лежат, значит, Ян да Ингерд в траве, от росы вымокли, а рядом — два волка черные притаились, тоже, стало быть, службу несут, они-то за Ингердом везде ходили, а больше никого не слушали, даже Вяжгира, хоть он их и кормил. Все волков этих боялись, к Ингерду близко не подходили, а кто не боялся или храбрился для виду, те обращались с ними как с людьми, потому как верили, что они и есть люди, только привыкшие в волчьем обличье жить. Ян про то у Ингерда не спрашивал, а сам тот не говорил.

Ночью дождь прошел недолгий, и сейчас земля жадно утоляла жажду. Воздух настоялся ароматом листвы и цветущих лугов, радостно щебетали пичуги малые, и Сердитые Пороги сердито шумели вдалеке. И вдруг — сверху, с неба упал пронзительный орлиный клич, волки вскинули головы, Ингерд не понимал птичьего языка, но встревожился, а Ян понимал и на ноги вскочил. Тут же с другого берега стрела прилетела — не дремали Годархи, за ними глядели — еле успел Ингерд Яна за ногу обратно на землю свалить.