Страхиня стоял перед ним обнажённый по пояс, как на Божьем Суде. Только висел на ремешке некий оберег, упрятанный от стороннего взгляда в мягкий мешочек. Варяг вдруг сказал:

– Ты-то за что здесь бьёшься, боярин?

Замятня таких речей не ожидал, но с ответом не задержался:

– А за то, что не владели нами Белые Соколы да и не будут!..

– Который князь да в какое лето в Ладоге сел – через век уж пылью покроется… – усмехнулся Страхиня. – Или умник-песнотворец найдётся да так всё переврёт своему князю в угоду, что мы с тобой на том свете пирогами подавимся… А вот непотребство великое, при пращурах бывшее, люди непременно запомнят. И что боярин Замятня Тужирич непотребство то учинил… Своей ли, не своей волей…

Рука новогородца, державшая синеокий меч, вздулась буграми мышц, но никакого движения не сделала и вновь успокоилась.

– Ты, – сказал он варягу, – того понять не способен, что за вольность дедовскую слишком большой цены уплачено не бывает…

Страхиня пожал плечами. Поперёк всей груди у него лежал длинный, неопрятно сросшийся шрам.

– Отчего ж не способен? Если ты честь и жизнь свою выкупом готов положить, это дело твоё… Ты, Замятня, только Твердяту спросить позабыл, охота ли ему ради вольности твоей помирать. Да ещё на Сувора злочестье возвёл. Крепко же на этом вольность ваша будет стоять…

Замятня владел собою отменно.

– А тебе дело какое? – спросил он. – Сам ты кто? Я тебя ни у Вадима, ни у Рюрика не видал!

– Я-то человек прохожий, – ответил Страхиня. – И дела мне, вот уж правда святая, ни до кого из вас нет.

– А здесь что потерял?

– Сказал же, меч хочу забрать у тебя. Не ровня ты ему, Замятня Тужирич. И владеть им не будешь.

Вдалеке, на середине озера, сдвинулся с места корабль и задом наперёд одолел первую сажень, уходя из ловушки.

Когда Страхиня вдруг положил наземь свой узорчатый меч, Замятня глянул на него, как на вредоумного:

– Экие нынче пошли сторонние люди… Хочешь, чтоб надо мною смеялись?

– Безоружен ты, – ответил варяг.

Замятня не остался в долгу:

– Ну так и пеняй на себя!..

И не то чтобы шагнул – подлетел, по воздуху подплыл к одноглазому, не касаясь земли. И пошло, и завертелось!.. Гридни и заслон постепенно утрачивали взаимную осторожность, смотрели на поединщиков, силились уследить, что те вытворяли.

– Убьёт одноглазого… – тихо сказал Болдырь Искре Твердятичу. – Жаль будет!

Искра тоже боялся и про себя ждал такого исхода, но допустить хоть малейшую неуверенность себе позволить не мог. Даже в осознанных мыслях, а вслух и подавно. Он ответил:

– Я видел однажды, как он оружных двоих… Тоже голой рукой…

– Да те двое небось половины Замятни не стоили! – усомнился разбойник, но Искра уже забыл про него. Смотрел во все глаза на сражавшихся, и казалось ему – слышал, как они продолжали свой спор.

«А ведь Твердислав доверял тебе. Не прощается такое, Замятня…»

«Мой грех. И отвечу. А Белому Соколу в Ладоге не сидеть!..»

«То Боги рассудят».

«Богам и пособить можно, коль не торопятся!»

«Боги-то разглядят, как ты ещё и детей боярских убить шёл, чтоб правды не выдали…»

Локоть Болдыря больно врезался Искре в бок.

– Ай да Харальд!.. Корабль-то, смотри!.. – Разбойник торжествующе вытянул руку. – Уходит ведь, а?!..

…Тут всё и случилось. Страхиня ли сделал какую ошибку, Замятня ли угадал ещё не родившееся движение тем чутьём, что бывает у одного воина из десяти, – осталось неведомо. Летящий конец меча попал варягу в лицо. Прикосновение было невесомым, почти безболезненным. Но кожаная повязка, без которой Страхиню никто и никогда не видал, улетела далеко в сторону. И вместе с нею – лоскут плоти в полтора пальца толщиной, начисто ссечённый с лица.

И варяг, не издавший ни звука в тот день, когда меч Хрольва ярла едва не лишил его жизни, – закричал, как умирающее животное.

Лезвие, направляемое не иначе как свыше, пронеслось в волоске от его левого глаза, много лет жившего погребённым под бесформенными потёками шрамов, и глаз отворился. И Страхиня сразу ослеп. Ослеп от выдирающей душу боли и от чудовищного, невероятного света, хлынувшего сразу отовсюду, со всех сторон.

Стона, отозвавшегося из-за коряг, он не услышал. Сработало не сознание, угасавшее в огненном вихре, – сработало тело. Лишённое водительства, оно всё сделало само по себе. Мячиком откатилось назад, так что с добивающим ударом Замятня самым обидным образом промахнулся.