У чудского старейшины тоже был широкий подбородок, тяжёлые скулы и чуть раскосые глаза, серые, точно лесные озёра. Но сравни с братьями из рода Тины – и станет ясно, кто вправду выродок, а кто по меркам своего племени очень даже пригож…

– …А и не осталось у него ни старого батюшки, ни юного сына, ни братучада для мести… Люди хотели, но лепо ли такую месть мстить, когда ты, светлый княже, всех лучше умеешь правый суд совершить?

Рюрик ждал, чтобы купчихину жалобу стал излагать Кишеня Пыск или какой разумный муж из ватажников. К его некоторому удивлению, Изволья говорила сама. Князь сначала нахмурился – не бабское дело! Потом стал слушать и убедился, что Изволья говорила твёрдо и складно. Да ещё этот голос с его женственной глубиной… Князь подумал о том, что могла бы она надеть порты нарядней и лучше, ведь не только то было у неё дома в сундуках, в чём прибежала из лесу!..

Поразмыслил и понял, что Изволья с умыслом нарядилась в обтрёпанное, линялое платье, в коем за много лесных вёрст отсюда постигла её беда. А ему, злосчастному, не отцу и не мужу, просто хочется узреть купчиху в одеждах, отвечающих её красоте.

Князь вдруг представил себе, как млело, плавилось это большое, белое, сильное тело в объятиях молодого супруга, под его жгучими и сладкими поцелуями… Недавний ли сон тому был виной, другое ли что… А только суровый ладожский государь даже ёрзнул на высоком стольце, внезапно ощутив, как отозвалась плоть, как властно потянулось к Изволье Молчановне всё его существо. Давненько уже с ним, заиндевелым в мужском одиночестве, не случалось подобного… С тех самых, пожалуй, пор, как тридцать лет назад точно ветром бросило его навстречу другой… совсем на Извольюшку не похожей…

– Вот вам мой суд! – хрипло выговорил Рюрик, зная, что верная дружина объяснит его хрип скверно прожитой ночью. А до того, что могут сказать или подумать другие, ему не было дела. – Если местьника нет, значит, мне, князю, за него быть. У этих мужей, от рода чудского, именем Тина, нашлись меха и живот моего купца Крупы, сына Бакулина?

Братья разинули рты, силясь что-то взять в толк, а старейшина неохотно кивнул:

– Нашлись, княже.

– И отколь к ним попало, указать не смогли?

– Не смогли, княже…

Ответчики крутили головами, оглядываясь то на князя, то на старейшину. Старейшина Белка, сидевший в прославленном городе, считался у них в роду великим человеком, гораздо старше какого-то там заезжего князя. А на деле что?.. Умы лесных жителей, сыновей ущербного рода, отказывались воспринимать творившееся перед глазами.

– Стало быть, им за смерть Крупы Бакулича и ответ держать, – приговорил князь.

Купеческая ватага одобрительно зароптала, недобро зашевелилась, трогая вдетое в ножны оружие. Изволья крепче прижала к себе дочь, выпрямилась, и от этого простого движения у князя в сердце опять ожила и горько запела давно смолкнувшая струна. А ведь сколько раз он видел её на ладожских улицах – об руку с мужем, нарядную и счастливую… И хоть бы единожды захотелось вслед посмотреть…

Самый сообразительный Тина запоздало смекнул, что старейшина Белка не сможет его уберечь от княжеского гнева, даже если пожелает того. Он скосился в сторону ворот и увидел голые черепа, торчавшие по гребню забрала. Никто не потрудился объяснить недоумку, что это были головы славных врагов, сражённых князем и мужами его в великих и знаменитых сражениях. Он и решил, будто здесь упокоились такие же, как он сам, несчастные и невезучие, преданные смерти из-за убитого чужака. Голову с плеч!.. Что может быть хуже для чудина, верящего в возвращение из-за чёрной реки!.. Как дойти туда безголовому, как потом обратно дорогу сыскать?!..

Тина задёргался в путах и, разучившись говорить, заскулил, как обделавшийся щенок.

– Да не вам, белоглазые! – хмуро продолжал князь. – Роду вашему, всей чуди бесчестью! И головы ваши мне не нужны, толку с них!.. – И повернулся к старейшине: – Ты, Белка, муж почтенный и праведный, и против тебя мне бы за великий грех было сердце держать. Но коли от родства не отказываешься, изгоями, извергами не зовёшь – уж не гневайся, виру в восемьдесят гривен кун с тебя спрошу для Извольи Молчановны. И мне полувирье за обиду, за то, что посмели людей, под моей рукой сущих, в лесу обижать…

Старейшина угрюмо кивал. Взгляд его ничего хорошего ответчикам, из-за которых приходилось терпеть такие убытки, не сулил.

– А с этими никчёмными, – довершил князь, – поступай по Правде вашего племени, которую ты, Белка, лучше меня ведаешь. И себе возмещение с Тины вымучивай сам, тут уж я тебе не советчик…

В это время снаружи детинца, под самым забралом, начались крики и шум, и князь повернул голову. Широкие ворота крепости закрывались редко: от кого замыкаться, кого пастись? Князя-варяга в городе многие не любили, но никто не мог сказать, будто он затворялся от ладожан и не радел об их заботах и нуждах, как справному вождю то положено. И вот сквозь эти-то распахнутые ворота увидел Рюрик причину переполоха. По улице прямо в кремль скакали, как на пожар не то с пожара, конные отроки. Тот самый отряд, что он накануне отправил вдоль Мутной вверх, известными тропами, которыми ездили «горой», сиречь посуху, к воеводе Сувору на заставу. Князь со дня на день ждал оттуда либо гонца, предваряющего новогородское посольство, либо сам корабль с Вадимовыми посланниками. Пока не видать было ни того ни другого, и отроков собирали в путь со строгим наказом – доподлинно выяснить почему.

…И вот возвращались, и первой на переливчато-сером Шорошке скакала молодая Крапива Суворовна. Князь не случайно поставил её старшей в отряде. Знал – с батюшкой девка ныне хотя и в ссоре, а всё равно родня есть родня, душа тянется. И Лютомира, друга сердечного, небось охота обнять… То есть кто, как не она, всех быстрее доскачет и всё как есть выведает?..

Отрок, что следовал за предводительницей, удерживал перед собой на седле шатающегося, израненного, изнемогшего в пути человека. Ладожане, особенно кто проводил кого-то из семьи с Сувором на заставу, бежали рядом с конём, ловили стремена, пытались расспрашивать на ходу…