– Душегубы беззаконные!.. – взвился над улицей женский крик. – Душегубы!..

Её муж должен был весной возвратиться из дальнего похода на юг – отправился в купеческой ватаге гребцом. Любящее сердце издалека почуяло беду: случится ли теперь дождаться супруга?

– Болдырь… – открыто раздавалось кругом. – Доколе князь-то собаку волкохищную терпеть собирается? Неладно, братие…

У отроков и у самой Крапивы лица были напряжённые, хмурые. Рюрик сразу понял, что приведённый ими человек даже и спасителям своим ничего рассказывать не пожелал, потребовал князя. Вот все въехали во двор кремля, стали спешиваться… Человека сняли с седла, повели вперёд. Он шёл на своих ногах, хотя и шатался. Рюрик присмотрелся к лицу и узнал его даже сквозь отросшую, всклокоченную и грязную бороду, повязку и лиловую опухоль во всю щёку. Это был Вадимов гридень – не из первых, но и не из последних, в стяге ходил у любимца новогородского князя, у боярина Замятни Тужирича, а звали его…

– Вот, значит, княже, как ты теперь гостей привечаешь!.. – нарушив наконец своё долгое молчание, почти криком прокричал новогородец. Его точно прорвало; заплывший глаз зло мерцал в узенькой щёлке, второй открыто пылал скорбью и бешеной яростью: – Или всегда таков был, да только теперь лицо своё истинное оказал?!..

Люди, вбежавшие в крепость следом за отроками, невольно притихли, перестали выкликать Болдыря, изумились, оставили пересуды, начали слушать. Кмети, бдившие за спиной ладожского государя, сочли гнев пришельца опасным и подались на шаг ближе, готовясь без промедления встать за вождя. Рюрик удержал их недовольным взмахом руки. От еле живого обороняться, ещё не хватало!

Во всём широком дворе он один и глядел внешне спокойным. Хотя понял уже всё. Или почти всё – достало ему для этого короткого вскрика новогородца. А и плохим был бы он князем, если бы не умел многое понимать прежде других. Он спросил ровным голосом:

– Кто же средь моих людей тебя, Лабута, так изобидел? И что случилось с тобой?

– Мы с побратимами при посольстве новогородском к тебе шли!.. – покачнулся Лабута. – Снаряжал нас хоробрый князь Вадим Военежич, а старшим ставил боярина Твердислава Радонежича, разумом светлого, и при нём датского княжича на корабле!.. Дары богатые собирал, тебя другом назвать отныне хотел… А и нету теперь ни даров тех, ни посольства, ни боярина Твердяты Пенька! Один я и остался!..

Он на ногах держался с трудом, но охрипший голос был слышен в каждом углу двора. Ладожане снова заохали: у многих были в Новом Городе если не родичи, то друзья и вполне могли оказаться среди сгинувшего посольства. И боярина Пенька было жаль. В обоих городах его знали, в обоих любили…

– А на меня всё же в чём твоя обида, Лабута? – прежним ровным голосом спросил князь.

– А в том, что меня со всеми вместе смерти не предал!.. – отчаянно крикнул новогородец, и простуженный голос не выдержал, сорвался. – Здесь убей, что ли!.. Как вернусь, как перед Военежичем встану? Искре Твердиславичу как в глаза посмотрю, отца не сберёгши?..

Ладожский государь обратил суровый взор на Крапиву, зоркие глаза блеснули синими льдинками:

– Его где встретила?

– У ручья, где стеклу кузнец чистый песок берёт, княже. Сюда берегом шёл, – ответила девушка. – Нас увидел, драться полез. В седло сесть еле уговорили…

Рюрик кивнул – она замолчала. Ручей, близ которого водился белый песок, протекал верстах в двадцати, да и выехал отряд лишь накануне. До границы, до Суворовой заставы, обернуться всяко не мог.

Князь снова повернулся к Лабуте:

– Где, сказываешь, напали на вас?

Новогородец шатнулся, парни сдвинулись было поддержать ослабевшего, подпереть. Лабута зло оттолкнул их и усмехнулся:

– Что спрашиваешь? Вестимо, не в ладожских землях, не там, где сам обязался Правду блюсти…

Голос князя остался ровным по-прежнему, только правая рука на подлокотнике стольца собралась в кулак:

– Потому спрашиваю, что пока от тебя ничего, кроме лая пустого, и не слыхать! Дело сказывай или ступай отколе пришёл. Без тебя допытаемся, кто кому виноват!

Не очень громко сказал, но вдруг стало понятно, каков он мог быть, когда гневался по-настоящему. Лабута сглотнул. Тяжело перевёл дух…

– Так с нами было, княже, – проговорил он затем. – Спрашиваешь коли, скажу. Перед волоком мы ночь ночевали, перед заставой, что воевода Сувор Несмеяныч для тебя держит. Уже и перемолвились с ним, уже наутро ждали его с дружиной – лодью датскую мимо порогов катками тащить, добро, с неё сгруженное, охранять честно… И дождались, княже, да не так ведь, как чаяли! Среди ночи изникли люди из леса… Первыми дозорных убили… Потом остальных… Кто спал – без чести спящими резали… Кто оружие схватил – стрелами расстреливали! Меня в рукопашной ранили трижды и ошеломили изрядно, упал, ещё двое сверху свалились, всего кровью залили… Оттого бросили, за мёртвого посчитав! Другим, кого сразу не дострелили, тем горло резали, видоков чтобы не оставлять…

– А ты, значит, видок? – спросил князь. – Ты в Ладоге жил, моих людей, верно, каждого в лицо и по прозванию помнишь. Кто из них был там?

– Они, батюшка Рюрик, лица свои личинами спрятали. Кожаными, в чём добрые люди зимой коляды колядуют… Да не всё скрыли… – Лабута закашлялся, мучительно, с сиплой надсадой. – У вожака их… в руке меч был уж очень приметный… С ним Твердислав Радонежич рубился… И перед смертью крикнул: «Сувор! Никак ты припожаловал?!..»