С трудом дождалась я послезавтрашнего дня и, прискакав в “Старую книгу”, обнаружила мирно соседствующие на нужной полке две книги: “Охотничий календарь” Сабанеева Л. П. и “Психологию музыкально-творческого процесса” Сабанеева Л. Л. Первая — конца ХIХ века, вторая без года издания на обложке, зато с названием издательства: MACHINA, СПб — и для старой книги слишком новенькая. Я не решилась под взорами двух продавщиц (полными подозрений, как мне казалось) листать книги в поисках эпистолы, купила обе, дорысила до прибившейся к деревянному забору у цирка облупившейся старой скамьи напротив Инженерного замка, обрела искомый тускло-серый конверт с двумя авиаторами на маленьких темно-синих марках (почерк мне уже был знаком по предыдущему посланию из прошлого), переместила письмо в выданный мне новый конверт, помедлив и покурив, поозиравшись. Медленно, ощущая свинцовую тяжесть подошв, добрела я до трамвайной остановки, отправилась, динь-дилинь-блям, о веселое звяканье трамвая, в свою почтору за корреспонденцией. Долог был путь мой трамвайный, дождь омывал окна, казалась я себе глупой рыбой, влекомой незнамо куда в невеликом аквариуме своем.

Рассеянно открыв книгу для охотников, я зачиталась, дурное настроение мое прошло, я уже загибала углы особо понравившихся страниц (дурная привычка всей жизни), в полном веселии, с сумкой, полной писем, пошла обходить свой участок, косоуровский конверт водворила на место раньше указанного времени — и с улыбкой вошла в один из коридоров “Слезы социализма”.

Коридор, выкрашенный омерзительно-голубой дурдомовской краской, смутил меня, как всегда. Снова пробежали мимо меня с двух сторон вечно бегущие в разные стороны и встречающиеся фигуры: полубезумная старушка с ночным горшком с крышкою и коммунальный дядька в лыжной шапочке, в руке закопченная сковорода жареной картошки со шкварками, благоухающая луком и маргарином. Он невнятно поздоровался, она, как всегда, лепетала, улыбаясь: “Детка, детка…”

По обыкновению, глядя на коммунальную юдоль со стороны, я пугалась помеси больничного с тюремным, люди сведены были вместе то ли преступлением, то ли безумием, то ли неопределенного диагноза патологией.

Я шла по коридору, у меня привычно кружилась голова. Остановившись, я достала сабанеевский “Охотничий календарь”, открыла наугад, стала читать, успокоилась; тут вышел Наумов.

— Что читаем?

— “Другие подвывалы, — прочла я вслух, — при вытье закрывают рот с обеих сторон, делая как бы рупор и соединяя и разъединяя ладони по мере надобности. Настоящие мастера вовсе не прибегают к помощи рук и подвывают волков просто ртом, но всегда тоже запрокидывая голову назад для большей интенсивности воя. Вообще подвывать следует всегда в тихую погоду и только при небольшом ветре, стараясь подвывать по ветру”.

Он пришел в полный восторг, затащил меня за руку в комнату, поставил на пол чайник, выхватил с полки книгу и приготовился в свою очередь прочесть мне выдержку вслух. У окна курил Студенников, очень серьезно на меня посмотревший и сказавший свое — чуть губы поджав, длинные ресницы приопустив — “здрасьте”.

— Добрый день, — отвечала я, чувствуя, что бледнею и, как мне казалось, всем своим видом показывая, что мне никакого дела до Студенникова нет.

— “Через полчаса после заката, — читал Наумов, — подвывало усаживается предварительно за кусты, за дерево, вообще за какое-нибудь прикрытие и выслушивает, все ли тихо кругом; затем он припадает на колени, тихо откашливается в шапку, чтобы не испортить неуместной перхотой колено подвыва, прижимает большими пальцами обеих рук слегка горло, а указательным сжимает нижнюю часть носа и начинает выть протяжно, сначала дико, гнусаво и скучливо и, постепенно давая волю груди, все выше и громче”.

— “Курляндские брудастые, — откликнулась я, — были много мельче, головастее, прибрюшисты, тонкоголосы и пеши. По голосу, характеру, гоньбе и полазистости, а также ладами, лучковатостью задних ног и узкою лапою русская брудастая гончая имеет чрезвычайно много общего со старинной русской гончей; рост же, некоторую борзоватость склада и паратость она получила от борзой”.

— Сейчас… сейчас… — Наумов наконец нашел то, что искал, — ну, вот. “Это первенствующее значение густопсовых продолжалось не более полустолетия. В течение этого времени они совершенствовались в красоте и длине псовины, пруткости, броске и злобности. Но чрезмерное увлечение псовиною и пруткостью, а главным образом островная езда и постоянная травля из-под гончих на коротких перемычках, ведение породы в близком родстве при сортировке не по ладам, а по резвости имели результатом быстрое вырождение, порочный зад и слабосилие”.

— “Короткий обрубленный крестец — большой порок, — подтвердила я по шпаргалке страничной, — ибо ведет к еще большему — прямым палкообразным ногам”.

— “По Блохину, — отшептался Наумов доверительно, — степь, понижаясь к маслакам, переходит в так называемую срамную площадь, которая понижается к комлю правила и расширяется к вертлюгам”.

Студенников смеялся от души.

— Сдурели вы, что ли? Что это такое?

— “Охотничий календарь” Сабанеева, — отвечал Наумов, подбирая чайник и уходя с ним. — Настольная книга.

— Моя настольная книга Сабанеева — “Серебряные зеркала”, — сказал Студенников.

— Про что?

— Про рыб.

— Что можно из нее почерпнуть?

— Ну, например, что Чехонин — рыбная фамилия.

— Я знаю только Щукина и Судакова из рыбных.

— Их полно. Налимов, Голавлев, Пескарев, Карпов, Язов, Линев, Калинкин, Мень, Ельцин, Горчаков, Синцов, Глазачев, Усачев, Окунев, Бершов, Снетков, Ряпушкин, Гольцов, Железняк, Головня, Боковня, Головачев, Бабурин, Бобырев, Чебаков, Синяков, Пескозубов, Паршиков, Калинник, Чебаков, Чичулин, Жерехов.

— Браво! Браво! — закричала я, захлопав в ладоши, к удовольствию вошедшего Наумова. — Я думала, только у меня на фамилиях заскок. Если бы ты был не ты, — почему-то перешла я на “ты”, — а я не я, расцеловала бы!

— Нет у меня никакого заскока на фамилиях. Просто я рыбак.

Тут ухватила я свою сумку с корреспонденцией и пошла к двери.

Выйдя за дверь, я поняла, что никакой злости на женатого обманщика Студенникова не держу, в любую минуту счастлива видеть, хоть бы и три жены у него было, с меня все как с гуся вода. Что мне не понравилось.