— Нет, — отвечала я.

— Тут было училище для будущих учительниц церковноприходских школ. Воспитанницы, кроме всего прочего, посещали классы рисования и живописи.

Вышел врач, сообщил, что Толика оставляют в больнице, велел завтра прийти жене, принести его паспорт.

— Она мне не жена, — произнес Толик из кабинета. — Паспорт был в бумажнике. Бумажника нет.

— Жена придет, — сказал Студенников.

— У него глаз цел? — спросила я. — Что мы ей скажем?

— Бумажника нет, — продолжал Толик, — и получки нет.

— Глаз цел, голова цела, жить будет. Скажите — сотрясение мозга, возможно, ушиб мозга, полежит недели две, заодно и за глазом приглядим.

— Надо около кафе в урне посмотреть! — взволновался вдруг Толик, которого конвоировала сестра. — Вдруг они в урну паспорт выкинули? Зачем им документ? Хватит и денег.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Студенников. — Не волнуйтесь. Все хорошо.

— В снегу лежал, — пояснил Толик сестре. — Помню плохо. Они закурить просили. А я не курю. Я только пью и пою.

Мы вышли не в ту дверь, оказались во дворе.

Объяла нас тишина зимнего сада.

Студенников уверенно двинулся в глубину дерев наискосок по вытоптанной тропке. Я замешкалась у дома, увидев два могильных креста и прочтя на одном из них: “К. П. Победоносцев”. Догнав Студенникова, я спросила:

— Какой это Победоносцев? Сатрап?

— Для чего епархиальным воспитанницам сатрап, сама подумай? Благодетель, само собой. Иди, иди, луч света в темном царстве, не сходи с тропки, снег глубокий, ножки промочишь.

Над нами сияли звезды, которых ни до, ни после не бывало над моей головою.

Мы вышли к церкви, стоящей перед пропитанным тишиною и обведенным оградою кладбищем.

— Где это мы?

— Мы в Новодевичьем монастыре возле Новодевичьего кладбища.

— Разве это не в Москве?

— Проспект-то Московский. Значит, и Новодевичий монастырь на своем месте. Теперь тут какой-то НИИ.

Сперва оказались мы у могилы Некрасова, потом с величайшим удивлением увидела я место упокоения любимейшего моего поэта — Федора Ивановича Тютчева.

К одному из деревьев прислонен был холст с натюрмортом, виденный мною в Коняшинской больнице. Я взяла было его в руки (в правом нижнем углу аккуратно выведена была подпись: “Т. Романовская”, но тут же поставила на место, боясь, что разгневается на меня привидение маленькой девушки в темно-синем платье да белом переднике до полу, невесть зачем бродящее по задворкам чужой эпохи лунной зимней ночью.

— Надо же, спичек нет.

Я сунула руку в карман и достала прихваченный мной из будущего спичечный коробок, выпускаемый в не ведомом никому городе Пинске. На спичечной картинке то ли ехал, то ли медитировал в оазисе под пальмами печальный мусульманин на верблюде. Воздух был свеж, возлюбленный мой закурил, привычно сложив руки лодочкой, чтобы защитить коробок от ветра, и грошовая вспышка света на миг осветила его лицо.

Закуривая, он поднял на меня глаза.

— “И бездна нам обнажена, — прочла я, охрипнув внезапно, — с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами”.

Он не спросил, что я читаю. Но полыхнуло тьмою, бездна и впрямь обнажилась, всасывая и вопия, в намоленном, позабытом-позаброшенном святом месте. Я ждала: вот сейчас он обнимет меня, а я паду ему на грудь.

Чиркнуло по небу, затрепетало, засияло.

— Мать честная! — воскликнул Студенников. — Северное сияние! Вот чудо природы! Раза два в столетие на здешних широте с долготою умы смущает.

Я шла за ним, кладбище заканчивалось, Студенников остановился еще раз, снова закурил, спички гасли, те самые три спички, зажженные ночью одна за другой, и в их слабом детском свете я прочла на укутанном забвением и снегом черном могильном камне со сломанным навершием фамилию любимого с детства — самого любимого, может быть, — художника. Рядом с ним спала вечным сном его жена. Царевна Лебедь, певица Надежда Забела-Врубель. А мальчик, их крохотный сын с заячьей губой, умерший младенцем, смотрящий на полуравнодушных экскурсантов с врубелевского портрета? Его с ними не было.