Бульдозерист сказал:

— У меня гармошка есть.

— Ты на ней играешь?

— Нет.

— Что ж ты ее с собой таскаешь?

— Она от друга.

— Зачем он ее тебе подарил, если ты не гармонист?

— Он не дарил.

— Не дарил? Краденая?!

— Он помер. Сибирской смертью. Мне его вещички перешли.

— Которой сибирской смертью? — деловито поинтересовался археолог Витя.

— Шаровой молнией его убило. Пьяный в грозу с лесосеки пошел к бабе. Мне все его вещи перешли. Гармошка, бинокль, книги. Некоторые, правда, теперь без начала и конца. На растопку пришлось. Жалел Колины вещи, но так вышло.

— Что за книги? — спросила я. — Дай почитать.

— Будешь ли читать? Одна про бумажных змеев.

— Буду! — вскричала я.

— Одна иностранная. Не знаю, про что. Обложка красивая.

— На каком языке?

— Хрен поймешь.

На английском, на английском напечатана была покет-буковская Агата Кристи, “Десять негритят”, издано в Лондоне; обложка еще хранила легкий типографский запах помады. Из книжки выпали обрывок бумаги с перечислением притоков сибирских рек (“Обь: Вах, Иня, Пим, Тым, Чая, Аган, Алей, Ануй, Кеть, Собь, Томь, Бердь, Ильяк, Иртыш, Казым, Лямин, Назым, Полуй, Чарыш, Чулым, Чумыш, Щучья, Питляр, Васюган, Шегарка, Кульеган, Перабель, Песчаная, Барнаулка; Лена: Нюя, Чая, Чуя, Илга, Кута, Муна, Алдан, Бирюк, Вилюй, Витим, Линде, Синяя, Намана, Олёкма, Туолба, Буотама, Киренга, Менкере, Пеледуй; Енисей: Кан, Кас, Сым, Кемь, Мана, Сыда, Туба, Кебеж, Сисим, Абакан, Ангара, Дубчес, Елогуй, Танама, Хемчик, Курейка, Турухан, Шагонар, Элегест, Кантегир, Хантайка”), журнальная вырезка и запечатанный конверт с надписью: “Косоурову лично”.

Дрогнул голос мой, обмолвилась я:

— Батюшки, курьер…

— Ты про что? — спросил археолог Андрей.

— Я про журнал “Курьер ЮНЕСКО”, — бойко отвечала я. — Вот тут, в книжке, из него вырезка, закладка, что ли.

Пели Городницкого, пели Высоцкого, пели “Пират, забудь про небеса”.

— Что не поешь?

— Слов не знаю.

— Голос-то вроде есть, слух имеется. Что знаешь? Спой, светик, не стыдись.

— Я не Светик, я Иннусик. Давайте гитару.

И спела я песенку девушки Катерины1 конца двадцатого века; когда она пела мне, она была не старше меня, сидевшей под горой Туран.

В наших северных краях

не бывает винограда,

только терпкая рябина, да и та черным-черна…

Как она неприхотлива, осень в дом — она и рада,

да и я узнала тайну черноплодного вина:

так жить, как живет трава,

так течь, как течет вода,

но не вниз, а выше,

а выше и выше…

Смотрел на меня неотрывно десятилетний сын Грача, трещали сучья в костре.

В наших северных краях

серебристой нет полыни,

только травка чернобыльник, да и та черным-черна,

но хранит трава свой запах, и когда земля остынет,

может быть, и эта травка небесам посвящена.

Живет, как живет трава,

течет, как течет вода,

но не вниз, —

а выше и выше…

Сияли над нашим степным кочевьем мохнатые пастушеские звезды, чиркали болиды.

В наших северных краях

собирают жизнь по капле,

но по капле год от года нарастает глубина.

Вот и темная бадейка, зачерпни воды руками,

а из облачных пределов песня словно бы слышна:

“Живи, как живет трава,

теки, как течет вино,

но не вниз, а выше,

а выше и выше!”

— Браво, рыжая! — крикнул археолог Андрей.

— Какая странная песня, — сказал Грач. — Какая вы, Инна, странная девушка. Пойдем, Сева.

Он поднялся и ушел, сын пошел за ним.

Я долго не могла уснуть, ворочалась, перебирала ворохи слов, мечтаний, мелких забот, воспоминаний. Послышался шорох, шум шагов, я выбралась из спального мешка (холодны были ночи), выглянула из палатки. Мимо, крадучись, шла скифка, бесшумное скуластое привидение с узорчатым мешком. Я нырнула в спальный мешок, зажмурилась, тотчас уснула. Утро было привычным, знобкое, не успевшее набраться дневной жары неуютное утро оголодавших от ночной свежести кочевников.