–  Дядя, голубчик, ей-богу же, я не виноват... Честное слово, не нарочно...

–  Э! Терпеть уж этого не могу... Ну, где же настоящая?

–  Вон, вон...

–  Опять что-нибудь окажется?

–  Верно, настоящая, - кивнул головой сторож.

–  И свечи все истратил!

Дядя мелкими шажками пошел купить новых свечей и направился к указанному образу.

Карташева разбирал смех, но он удерживался, и, когда дядя кончил молиться, он с серьезным лицом пошел рядом с ним из церкви. Дядя шел озабоченно-торопливо и с упреком говорил племяннику:

–  Нельзя, нельзя, голубчик, без бога.

–  И я говорю, - ответил Карташев, кивнув головой.

–  Говоришь, а что делаешь? Не ты один, конечно: все ваше поколение.

–  У всякого поколения свой бог...

–  У тебя какой?

–  У меня нет, и потому я не поколение.

–  Кто ж ты?

–  Китайский навоз... Там четыреста миллионов каждого поколения уже две тысячи лет насмарку.

Карташев переменил разговор.

–  Бросил пить, и ни капли не тянет. Хотите, брошу опять курить? Бросаю, честное слово...

Дядя даже рассмеялся, увидя, как Карташев пустил по улице свою табачницу.

–  Знаю я, голубчик, что, если б хороший кнут на тебя, ты потащил бы такой воз...

–  Кнут - вы, конечно? Не было вас перед французской революцией.

–  И поверь, что, если б я был Людовиком Пятнадцатым, так, ей-богу же, ничего бы и не было.

Карташев хохотал до слез.

–  Ах, дядя, голубчик, один восторг вы...

Дядя шел быстро, подбирал высоко ноги, улыбался и пренебрежительно повторял:

–  Дурень ты, дурень!

Совсем было выехали, как вдруг на вокзале Карташев увидел мелькнувшую Горенко. Сообразив, что и она тоже едет, он наотрез отказался ехать в этот день.

Дядя каждый раз, как племянник проявлял новый каприз, приходил в полное изнеможение. Он бессильно топтался на месте, вытирал пот на лбу и придумывал, как бы опять настроить на лад своего норовистого спутника.

–  Но почему же ты не едешь?

–  Не все ли равно вам? Сегодня не еду.

–  Скажи прямо: может, ты завтра и совсем не поедешь?

–  Завтра, честное слово, поеду.

–  Но почему же не сегодня?

–  Не скажу.

Дядя подумал и произнес решительно:

–  Я один еду.

–  И отлично.

–  Ну, знаешь, честное слово, сколько живу, ничего подобного, никогда такой мороки у меня не было, как эти дни с тобой... я просто болен... живого места нет во мне.

–  А я умираю и то молчу.

–  Эх, батюшка, все мы умрем... не о том надо думать, а о том, чтоб поменьше мучить близких... Больной, больной, а уж из рук вон!

На другой день опять чуть было не расстроилась поездка.

–  Дайте мне карманных денег, - потребовал Карташев.

–  На что тебе?

–  Не хочу быть от вас в зависимости.

–  Да что ты, господь с тобой?

–  Мне три месяца жить осталось, и довольно с меня всякой опеки... Я ведь отлично вижу и читаю ваши мысли: вы вот усадите меня в купе, тронется поезд, и тогда я весь в ваших руках. Не хочу: ни в чьих руках я с этого времени никогда не буду... Так и запишите и маме передайте... Я теперь не то, чем был прежде, тогда мне было что терять, а теперь у меня надежный товарищ.

–  Кто?

–  Смерть.

–  Господи, как может измениться человек. Ты совсем негодяй.

–  Я вам говорю, дайте денег.

–  Ну, дам...

–  Сейчас дайте.

–  Да что ж ты, Тёма, не веришь, наконец, мне?

–  Не верю, не верю, никому не верю...

–  Да у меня таких денег и нет: вот все...

–  Деньги у вас зашиты в жилете, видел ведь.

–  Господи, где ж я тут распарывать их буду?

–  Идите в уборную.

–  Сейчас звонок.

–  Успеете.

–  Тёма, ведь я старик.

–  Ну, когда ж я такой подлец, что мне решительно все равно - старик вы или нет.

–  Тьфу ты! наконец... Да ты действительно тронулся.

Дядя сделал страшные глаза, пожал плечами и пошел поспешно в уборную.

Немного погодя он вручил племяннику сторублевую бумажку.

–  Тёма, но если ты будешь пить...

–  Угадал, значит, что под опеку хотели взять... Успокойтесь, пить не буду: я хоть и разбойник, но честный: дал слово.

–  На что ж тебе деньги?