Летели дни, тоска моя разрасталась, как раковая опухоль, дала метастазы и своими мягкими щупальцами проросла в самое сердце.

Ну почему, почему, почему так получилось? С какой стати ему вздумалось обо мне забыть?! Неужели он не понял, что был у меня первым?

В ту ночь я постеснялась акцентировать его внимание на своей невинности. То есть не то чтобы и правда постеснялась… На самом деле мне было бы до замирания сердца приятно прошептать ему в ухо: мол, ты у меня первый. И тогда у той слегка подслащенной дешевым игристым вином ночи был бы совершенно иной колорит. Но я никак не могла дождаться правильного момента, чтобы обрадовать Данилу важной новостью. Я все думала: вот сейчас скажу ему, только дождусь паузы, вот сейчас, сейчас, пусть он только справится наконец с пуговицами моего (то есть маминого) платья, вот только пусть он отвоюет у моей машинально сопротивляющейся руки право на освобождение моего тела от трусов. Сейчас, сейчас. И вдруг выяснилось, что уже поздно. Конечно, я могла сообщить ему об этом и постфактум. Но это уже отдавало какой-то пошлятиной, дешевым психологическим шантажом. Сообщи я ему на десять минут раньше, и у него была бы возможность свести сладко-липкую ночь к исполненной благодарности нежной дружбе.

Но лишение девственности – процесс необратимый. Даниле уже никогда не удалось бы сбросить с себя сомнительно торжественный статус первого.

И я промолчала. Понадеялась, что он и сам все поймет. Достанет же он рано или поздно из багажника одеяло и заметит на нем кровавые пятна. Правда, я вовсе не уверена, что кровь была – доводилось мне слышать истории о страдалицах, чье первое соитие обошлось без этого сентиментального атрибута. И все же я надеялась, что сама отношусь к среднестатистической группе.

Лизка смотрела на меня, подозрительно прищурившись.

– Так было или не было? – допытывалась она.

И, вздохнув, я призналась: было. В конце концов, у Лизы можно выпытать какую-нибудь о нем информацию. Вдруг они меня обсуждали? Я вообще не исключала возможности, что это Даня попросил сестру со мной заговорить.

– Я просто хотела тебя предупредить, – ухмыльнулась она, – Данька тот еще ловелас. Поматросит и бросит.

Я вспомнила, как, накрыв мою ладонь своей, Данила с серьезным лицом пообещал на мне жениться. Но потом с улыбкой добавил, что брачное предложение действительно только в том случае, если я прославлюсь и разбогатею.

– Так что ты, главное, с ним не спи!

– Но мне показалось, что… – Я осеклась.

Сказать или не сказать?

– Или ты уже? – догадалась Лизка.

– Нет! – уверенно соврала я.

Она недоверчиво на меня взглянула.

– Ну ладно… Идем на сцену, там опять репетируют купальники.

В нашем коллективе сформировался даже собственный жаргон. Подиум мы по-свойски называли «языком» – этому научил нас преподаватель дефиле Жорик. А вместо «выход в купальниках» или «выход в вечерних платьях» говорили сокращенно – «купальники», «платья»…

Я уныло поплелась за Лизой на импровизированный подиум. Настроение мое было ниже ноля.

До конкурса оставалось два дня.

Данила так и не позвонил.

Непривычными туфлями на шпильке (которые также раздала нам Лена) я в кровь стерла ноги. Настроение было ужасным, и потому я казалась себе уродиной. Аппетит пропал, и мое лицо немного осунулось. Запали глаза, жестче обозначились скулы, так что в целом у меня был не богемный модельный, а болезненный чахоточный вид. Меня раздражала каждая мелочь – и демонстративная родительская холодность, и напускное веселье так называемых подруг.

Мама сделала первый шаг к примирению – подарила мне рассыпчатую пудру с блестками. Отец был категорически против. Но мама, поразмыслив о моем возможном будущем, проанализировав все вероятные варианты, решила, что не стоит упускать то, что само плывет в руки. Вряд ли ее непутевая дочь, то бишь я, что-нибудь потеряет, если потратит пару лет на модельную карьеру. Если что-то не сложится, образование можно будет продолжить и в семнадцать лет. Для девочки это совсем не катастрофа. А вот свежесть юности уходит быстро, и надо пользоваться моментом, чтобы попытаться ее задорого продать.

Про себя я решила, что это предприимчивая Лена Штиль промыла ей мозги.

В нашей квартире наконец воцарился мир.

Блестящая пудра, которая сыграла роль трубки мира, была упакована в дорогую хрустальную коробочку. Пуховка была похожа на спрессованные клочья розовой ваты. Никогда раньше у меня не было столь изящной вещицы, поэтому я сразу решила, что эта пудреница станет моим талисманом в новой, взрослой и красивой жизни.

Иногда посреди репетиции я уединялась в гримерной под невинным предлогом припудривания носа. Я садилась на корточки, прижималась спиной к прохладной стене, подносила пуховку к лицу и, блаженно зажмурившись, вдыхала ее смутно-сладкий аромат. Потом торопливо пробегала пуховкой по щекам и носу, и мягкие ватные прикосновения казались мне нежнее самого сладкого поцелуя.

Однажды за этим занятием меня застала Лизка.

– Ты чего? – насмешливо приподняла она бежевую бровь.

В последнее время Лиза не без помощи гримеров, стилистов и агрессивного влияния других красавиц изменилась. В ее пятнадцатилетнем смазливом лице появилась некая резкость, пронзительная взрослость, и это ей очень шло. Раньше она была просто мягкой славянской красавицей, теперь же ее красота стала яркой, бесспорной, очевидной и, пожалуй, даже хищной.

В последние дни мы вообще присматривались друг к другу пристальнее, чем обычно. Раньше мы воспринимали других девчонок как «подиумных товарок», с которыми можно было покурить в небольших перерывах, посплетничать и с умным видом обсудить модные тенденции, в которых мы, положа руку на сердце, мало что понимали. Но по мере приближения заветного конкурсного дня каждая подружка становилась конкуренткой.