— Таким, как я, не разрешается выходить замуж, — печально, но с тайным вызовом в голосе произнесла она. — Из-за заразы, какую мы в себе носим.

— И пусть, — прошептал Сент-Герман, отказываясь вступать в спор и накрывая ее руки своими.

— Сам епископ сказал, что женщины, перенесшие черную оспу, могут заразить ею своих мужей и детей. — Ранегунда отдернула руки. — Мои оспины не почетные знаки, а немые свидетельства, что я могу породить лишь смерть, но не жизнь.

— Ваш епископ — глупец, — заявил Сент-Герман, и глаза его гневно сверкнули. — Успокойся, мне, как и всем моим соплеменникам, не страшна никакая зараза. Но даже если бы это было не так, я все равно бы с тобой не расстался. Что бы там ни заявлял ваш епископ. Или король. Или кто-то еще.

Ранегунда не проронила ни слова, но ее состояние выдали набежавшие на глаза слезы. У него сжалось горло от жалости.

— Не отворачивайся, дорогая. Ты для меня все: жизнь, блаженство, душа.

— Вы… — Ее глаза сделались совсем жалкими. — Вы изумляете меня, Сент-Герман. Своей заботливостью, добротой, обхождением. Я не знаю, что думать. Вы относитесь ко мне так, словно я что-то значу для вас.

— Так и есть. — Сент-Герман нежно поцеловал ее в лоб. — Я с тобой связан. Это случилось, когда ты меня обнаружила. — Он заглянул ей в глаза и уточнил: — Когда в меня влилась твоя кровь.

— Да, вы уже говорили об этом, — пробормотала она, чувствуя, как глубоко проникает в нее взгляд темных глаз. В нем была и магическая притягательность, и загадка, и неодолимая сила, словно этот таинственный человек мог управлять морскими приливами, соперничая с луной. Ощутив это, Ранегунда потупилась, ее охватила дрожь. — И… насколько же прочна эта связь?

— Она нерушима.

Ее руки обвили шею Сент-Германа, а тело словно само по себе прижалось к нему — так крепко, как только это было возможно. Вся трепеща в ожидании дерзких, воспламеняющих ласк, Ранегунда изо всех сил пыталась противиться своеволию собственной плоти. Она одновременно и стыдилась себя, и была несказанно горда овладевшим ею порывом, ей хотелось и убежать от соблазна, и поддаться ему — и эта двойственность, столь несвойственная ее цельной натуре, разрывала ее существо.

Сент-Герман отозвался на шквал захлестывавших ее чувств поцелуем, отвергавшим сомнения и возжигающим страсть. Его руки сделались цепкими и не давали ей двинуться. За первым поцелуем последовал второй, более длительный, за ним — третий.

— Не вернуться ли нам в постель, госпожа? — шепнул он наконец.

— Да, — выдохнула Ранегунда и растерянно заморгала идти во мрак было сложнее, чем к опушенному лунным сиянием окну.

Но ее взяли за руку и уверенно повели через лабиринт лабораторного оборудования, а потом предупредительно откинули перед ней одеяло.

— Устраивайтесь, моя госпожа, — прошептал искуситель. — И скажите, чего бы сейчас вам хотелось? Я исполню любое ваше желание. — Он на секунду замялся. — В той, разумеется, мере, в какой мне это дано.

Она рассмеялась. Коротко, нервно.

— Не знаю, что и сказать. Делайте то, что доставит вам удовольствие, ведь вы искушеннее меня.

— Мое удовольствие напрямую связано с вашим.

Он потянулся и позволил кончикам своих пальцев пробежаться по линии ее позвоночника — от лопаток и до ложбинки внизу, затем наклонился и проделал то же губами; она задохнулась, ошеломленная упоительной новизной ощущений, и, когда он вернулся, запустила пальцы в его темные локоны. Их губы соприкоснулись, потом — языки, потом — бедра, колени, ступни, и в конце концов они стали словно бы неразрывны.

Ее груди, маленькие и высокие, заполонили его ладони, соски отвердели, потом он ласкал ее ягодицы, живот, и она стиснула зубы от нагнетаемого внутри напряжения. Почувствовав ее скованность, он вернулся к соскам, толкая их носом, пощипывая губами, зубами, пока она наконец не вздохнула — освобождение, радостно, глубоко — и не раздвинула бедра. В ее одинокую, отнюдь не изобилующую усладами жизнь, вторглось нечто дарующее утешение и тепло, и она стремилась извлечь из этого все, что возможно.

А потом к ней пришло чувство абсолютного единения с ним, завершившееся бурным каскадом восхитительных содроганий. Ранегунда, запрокинув голову, вытянулась и так лежала невероятно долгое время, трепеща, словно вибрирующая струна цитры. Ликование, ее охватившее, казалось таким беспредельным, что лишь вечность и мироздание были ему под стать.

Она поднялась на локте, бесконечно счастливая, с сияющими глазами.

— Что это было? Что? Говори.

— Только то, чего ты хотела, — спокойно ответил он, обводя пальцем линию ее губ. — Только то, что тебе изначально присуще.

Она покачала головой.

— Со мной никогда ничего подобного не бывало.

— Но это твое. И всегда было твоим, — сказал Сент-Герман. — Кровь лгать не может.

— Кровь?

Ранегунда примолкла, потом поднесла руку к шее и ощупала еле заметную ранку.

— Да, — подтвердил он. — Тебе свойственно отдавать. Это заложено в основу твоего существа. Ты наслаждаешься, когда даришь.

— Я счастлива, — сонно пробормотала она. — А остальное не важно. Если вы чувствуете то же, что я, значит, нам должно быть вместе.

Глаза ее полузакрылись, голова ткнулась в подушку, миг — и она свернулась калачиком, погружаясь в блаженное забытье.

— Ранегунда, — позвал Сент-Герман.

Она медленно раскрыла глаза, затем снова опустила веки и тихо прошептала: