— А вы как считаете? — спросил я, прямо глядя ему в глаза и нарочно громко, словно бы не замечая его шепота.

Он умоляюще приложил палец к губам и снова оглянулся на дверь. Потом, помедлив и словно бы решившись на что-то, махнул рукой и продолжал уже обычным голосом:

— Как я считаю? Я никогда не был с этим согласен. По этой причине я и нахожусь сейчас здесь…

Разные цивилизации по-разному приходят к открытию ядерной энергии. Многие — уже после того как достигли глобальной социально-политической стабильности. В таком случае это открытие не сулит ничего, кроме благ. Обществу предоставляются новые, по сути дела, неисчерпаемые источники энергии. Но беда, если цивилизация подойдет к такому открытию чересчур рано. В этом случае сразу же возникает мысль о бомбе. На протяжении моей жизни (по нашим меркам, не такой уж долгой) уже несколько планет подорвали себя…

Нет, я не хочу сказать, что катастрофа происходит непременно, но она случается примерно в восьми случаях из десяти. Восемь из десяти! Как вы понимаете, это весьма высокая вероятность.

И вот Земля. Начало вашего двадцатого века. По всей Земле — разброд и смута. Повсюду идут войны, но еще более опасные войны зреют. И надо ж так случиться, что как раз в этот момент ваши умники открывают радиоактивность, начинают ковыряться в атомном ядре. Для меня было ясно: бомба должна у вас появиться через сорок—пятьдесят лет, начиная с этого момента. Это стандартный цикл. Ни о каком достижении стабильности за это время не могло быть и речи…

И вот у меня возникла некая навязчивая идея. Дурацкая идея, как я теперь понимаю, но тогда я был молод, а в молодости мало кто из нас бывает умен. Короче говоря, я решил попытаться осуществить некий эксперимент — каким-то образом показать обитателям вашей планеты, что ни к чему хорошему работа над атомным ядром не приведет. Дескать, бросьте-ка физику, занимайтесь биологией там или медициной… А что? На некоторых планетах наука так и развивается: биология опережает физику. До некоторых пор это гораздо спокойнее… Одним словом, я решил сделать вам, землянам, некоторый намек.

В ту пору я служил оператором на космическом корабле. В мои задачи входило обеспечение безопасности. Средства для этого имеются самые разные, в том числе взрывные ядерные устройства. Их берут на борт на всякий случай, практически нужда в них возникает крайне редко. И вот во время одного из обычных полетов возле Земли я направил на Землю — в безлюдный район — одно из таких устройств. Идея была такая: ваши ученые, увидев, какой разрушительной мощью обладают ядерные бомбы, откажутся от дальнейшей работы в этой области. Но, разумеется, я переоценил их возможности: природа произведенного мною ядерного взрыва не только не была понята — она не расшифрована до сих пор. Какой только чепухи не наговорили ваши мудрецы по поводу так называемого «тунгусского метеорита». Причем ядерный взрыв большинство из них отметает, поскольку-де на месте «падения метеорита» не обнаруживается никаких признаков радиоактивности. Ларчик открывается просто: наши бомбы уже в то время были несравненно совершеннее тех, которыми вы обладаете сейчас. Бомба, взорванная мной, была «чистой» бомбой, о которой ваши оружейники и по сию пору могут только мечтать. Один лишь взрыв, мгновенное высвобождение огромной энергии — и никакой радиоактивности. Всего этого я не учел. Мне и в голову не приходило, что мой намек не только тогда не мог быть воспринят, но даже и спустя много десятилетий. Что делать, недостаток образования (и ума) свойствен не только земной молодежи. И на нашей планете «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».

За этот тунгусский взрыв я должен был понести суровую кару — подвергнуться высшей мере наказания. Нет, не содрогайтесь, пожалуйста, я имею в виду не смертную казнь, она давно у нас отменена. За такого рода проступки у нас полагается пожизненная ссылка на одну из населенных, но малоразвитых планет. Но в тот раз я избежал этой кары — искусно имитировал отказ в системе: дескать, ядерная бомбардировка произошла случайно, вследствие этого отказа. Меня всего лишь отстранили на несколько лет (наших, гедианских) от полетов — за халатность. Потом я снова начал летать. Такие штуки я больше не проделывал, осознав всю их безнадежность. И лишь недавно, года три назад (опять-таки по нашему летосчислению, у нас год примерно вчетверо больше вашего), я снова не удержался и предпринял нечто подобное на другой планете. На сей раз меня разоблачили. И вот я здесь, осужден до конца дней своих оставаться в вашей компании. Если, конечно… если мое начальство не сочтет, что я чересчур много болтаю, и не сошлет меня куда-нибудь подальше…

Неожиданно дверь отворилась, и на пороге возник светловолосый голубоглазый человек в сером костюме с депутатским значком на лацкане пиджака. По тому, как привычно направился он к письменному столу, безошибочно можно было заключить, что это не кто иной, как хозяин кабинета. За ним, что-то лепеча виновато, семенила секретарша.

Нас с Кохановским вошедший, казалось, не замечал, будучи всецело поглощен своими мыслями.

Внезапно он нас заметил.

— Здравствуйте, товарищи! — произнес он, видимо, машинально. После остановился в недоумении: — Извините, что, собственно, здесь происходит?

Он повернулся вопросительно к секретарше.

— Извините, Фрол Петрович… Юрий Александрович… — залепетала та бестолково.

— Что «Фрол Петрович»? Я пятьдесят два года Фрол Петрович. Вы можете объяснить четко, в чем дело?

Резкий тон шефа, видимо, подхлестнул женщину, придал ей храбрости. Это была храбрость отчаяния.

— Фрол Петрович, Юрий Александрович Рыбников попросил разрешения побеседовать в вашем кабинете с авторами. Поскольку вы собирались приехать в четыре…..

— Гм… А у него что, нет своего кабинета?.. Впрочем, — он повернулся к нам, — извините, товарищи… Это все наши внутриредакционные штучки. Видит бог, я не хотел вас ставить в неудобное положение. Я действительно собирался вернуться в четыре, но обстоятельства изменились. Обстоятельства всегда могут измениться. По этой причине, — он снова повернулся к секретарше и опять повысил голос, — я и просил не занимать мой кабинет в мое отсутствие… Без крайней необходимости… И не ставить в неудобное положение меня, — он сделал упор на последнем слове.