Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп — до него нужно ползти по открытому месту, — как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу:

— Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!

С той стороны приглушенный бас:

— Не беспокойся, останется…

Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось обязательно.

— Война,-говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе. Смеются с той стороны.

— Мы,-говорят, — ему скоро последний выпустим.

— Правильно,-говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать? Молчат.

— Со всем этим,-говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Бот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и на партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся друг друга. [292]

С той стороны голос доносится:

— А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.

Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.

Опять басит кто-то оттуда:

— Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились… Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать приходится.

— Ну, что ж, братцы,-говорю, — до свиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора.

С той стороны голос:

— Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.

Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести!… Опять же, может быть, за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут… С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка производит тоже нехорошее впечатление… Решился я. Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть… Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с плеч свалились. «Спасибо, говорю, ребята». — «На здоровье!» — кричат оттуда… Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали…

Тут не так уж и важно, была ли эта история на самом деле или она придумана.

Мысли, что «кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем5»; прозрения, что «разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть…» — не придуманы… [293]

Они ошеломительны и несокрушимы именно в силу своей простоты.

Прежние чекисты троцкистко-ленинского закала не воспринимали такой правды, потому что у них была своя правда — местечковая правда интернационала.

Но после погромов и чисток, произведенных Иосифом Виссарионовичем, после реабилитации русского патриотизма недобитые последователи Троцкого, Ягоды и Ежова затаились, а на места, еще недавно занятые интернационалом русофобов, пришли люди, простодушно пытающиеся соединить между собою интернационализм и патриотизм, идеи Ленина и любовь к Родине…

Разумеется, им и в голову не приходило, что надо вырабатывать «свой условный, кодовый, „задушевный“ русский разговор, понятный только нам», о котором писал генерал Филатов, но они слышали этот разговор, допрашивая Власова и его сподвижников, знакомясь с программой и идеологией власовского движения.

Ни понять, ни принять эту идеологию им, воспитанным на ленинизме-сталинизме, не представлялось возможным, но использовать ее несокрушимую правду в качестве оружия для партийной борьбы хотелось.

И такое ощущение, что и не следствие шло тогда в Лефортове, а изучалось новое и тайное оружие.

Само же следствие — никто и ничего не скрывал — было завершено, как мы видели по донесениям Абакумова, действительно в гораздо более сжатые сроки.

Уже на последней стадии следствия, когда был окончательно укомплектован экипаж борцов за освобождение народов России к процедуре повешения, решено было не проводить в Октябрьском зале Дома союзов открытый судебный процесс.

23 июля 1946 года заседание Политбюро ЦК ВКП(6) приняло решение: «1. Судить Военной коллегией Верховного суда СССР руководителей созданного немцами „Комитета освобождения народов России“: Власова, Малышкина, Трухина, Жиленкова и других активных власовцев в количестве 12 человек.