Мы сгрудились в нашей комнатке, сидя на упакованных чемоданах, и мотали фонограмму туда-сюда.

– Похоже, похоже, – согласился Лабесс. – Совсем как те, что я слышал в Ботсване.

– Амани, что это за язык масок? – обратился я по-русски к нашему штатному искусствоведу. – Что мы вообще о нем знаем?

Амани, как всегда, пожала плечами и окинула присутствующих кротким взглядом:

– Немного, Алексей. Это священный язык, он передается из поколения в поколение только в семьях профессиональных танцоров, а также в роду вождя масок. Его не раскрывают даже старейшинам.

– А вообще традиция танца масок, насколько давно она существует у догонов?

– Ну, судя по количеству масок Лебе, догоны не имели этого обычая до прихода на плато. Есть большая вероятность, что маски и их ритуалы они восприняли у теллемов.

– То есть и язык масок тоже может быть языком теллемов? – спросил я.

Открытие поразило меня.

– Да, я и сам слышал такую версию, – вступил в разговор Оливье. – Но так как у нас нет возможности ни записать этот язык, ни увидеть тексты на нем, изучение языка масок остается невозможным.

– Друзья, но ведь это же невероятно! – Я заговорил на французском, перейдя на хриплый шепот, звучавший довольно истерично. – Мы даже не представляем себе, какое потрясающее совпадение мы наблюдаем! Древнейшая речь человека, как полагали до сих пор ученые, сохранилась только у койсанцев, и нигде в мире не найдено родственных им языков. Полагают, что именно так звучала речь первых Homo sapiens, а может быть, их предков тоже. Теперь же мы видим тот же или схожий по фонетическому строю язык здесь, и возможно, что...

– Точно! – Жан-Мари, обычно столь сдержанный, вдруг вскочил на ноги и немедленно ушибся головой о балку на потолке. – Отпечатки рук! Вот дерьмо, как же я раньше не догадался!..

Но о чем именно не мог догадаться и все же догадался Брезе, мы так и не узнали.

– Друзья, здесь неподходящее место для обсуждения наших догадок, – неожиданно громко и властно прервала его Амани, прикладывая палец к губам. – Давайте оставим это до завтрашнего дня, когда мы уйдем из Номбори. Здесь все же слишком много ушей, не правда ли?

Мы замолчали, встревоженно глядя друг на друга. Мир догонов вдруг вновь предстал перед нами во всей своей мрачной жестокости, и смерть, еще сегодня утром дыхнувшая нам прямо в лицо, вновь, казалось, замаячила у окошка, за которым догорал над пустыней закат. Не сговариваясь, мы стали собираться спать.

Когда нужно рано вставать, я часами не могу заснуть. Мучаюсь всевозможными воспоминаниями о прошлом, думаю о будущем, поминутно представляя себе завтрашний день, резко поднимаюсь с подушки, пораженный внезапной мыслью о том, что забыл что-то сделать вчера... В студенческой юности, перед самыми волнительными экзаменами, я часами просиживал за компьютером или в кресле с каким-нибудь историческим романом, а наутро являл собой жалкое зрелище. Судя по выражению и расцветке моего лица, можно было предположить, что я не успел отойти после пьяной оргии. Профессура подозревала меня бог знает в чем.

Позже, начав работать, я не мог заснуть перед важными проектами или публичными выступлениями, всякий раз придумывая себе такие жуткие последствия своей завтрашней неудачи, что не спалось уже не от волнения, а от страха. Когда же удавалось наконец мысленно одолеть всех врагов и забыться, будильник жестоко напоминал о себе, и я вскакивал как ужаленный.

То же случилось и сегодня. Как ни ворочался я под своей москитной сеткой, сон не шел ни в какую. Старинных приемов типа подсчета воображаемых слонов я не признаю, поэтому я вернулся к мыслям о койсанских языках и щелчковых звуках, и уже почти заснул, как вдруг легкий скрип заставил меня поднять голову.

Точно. Скрипела закрываемая дверь. Кушетка Жана-Мари была пуста и при свете луны из окошка отливала бело-голубым светом. Случилось то, чего я ожидал: в эту последнюю ночь мой коллега конечно же ушел искать мифическую птицу Балако.

В первую секунду я хотел разбудить Оливье, и, наверно, правильно бы сделал. Но потом мне показалось, что один я произведу меньше шума, чем в сопровождении этого верзилы. И я, поспешив надеть все, что попалось под руку, схватил очки, машинально поглядел на часы (полвторого) и бесшумно выскользнул из дома.

Несмотря на глубокую ночь, худую фигуру профессора Брезе я заметил сразу: в сиянии луны его светлая рубашка скользила вверх по тропинке, ведущей к утесу. Окликнуть его я уже не мог, боясь быть услышанным местными жителями, и потому лишь помчался за ним, стараясь не громыхать по булыжнику подошвами своих тяжелых ботинок. И хотя Жан-Мари выказывал невиданное проворство, ловко прыгая с камня на камень, расстояние между нами постепенно сокращалось.

Внезапно он остановился как вкопанный, и я от неожиданности также встал, чтобы отдышаться. Мы оба услышали одно и то же: необычно громкие, близкие, размеренно звучащие крики птицы Балако. Она как будто зазывала нас, ее крик доносился сверху, с самого утеса, и здесь, в северной части деревни, где ее крики не были заглушены стенами, я готов был поспорить на что угодно – никакая это не птица.