Такую работу он не любил. Считал халтурой. Потому и не торопился.

Дома ее не было, потому что машины во дворе не оказалось. Хотя на машине мог уехать ее муж, жених, брат или сват. Он же ничего толком о ней не знает. Кто она, с кем она?

Да и не стал бы никогда узнавать, если бы не просьба, высказанная по телефону приказным тоном и с неприкрытой угрозой.

Но он все равно торопиться не станет. Так, из чистой вредности, а не потому, что ему девчонку вдруг жалко стало.

Ему вообще никого не было жалко. Никого, кроме бабки, на которую его родители спихнули свое чадо – его то есть – еще в раннем полугодовалом возрасте да так и не вспомнили ни разу. Не помогали ни словом, ни делом, ни рублем никогда.

Бабка, как могла, растила его, никогда ему ничего не запрещала. Она просто убеждала его, и он понимал.

– Мне-то что, ступай играть, – пожимала она покатыми полными плечами, обтянутыми ситцевым халатом, латаным-перелатаным сотню раз. – Только потом не ной, что на жопе заплатка у тебя и тебе совестно в школу с заплатанной жопой ходить. Мне-то что, я зашью…

Он оставался дома. Бабка была довольна. Он через день-другой отходил и оставался доволен тоже. Своей рассудительностью, сдержанностью, вежливостью. Не сорвался же, не накричал, не нагрубил. Выслушал, подумал и… согласился.

В самом деле, ходить в школу с дыркой на рукаве или брючине как-то не очень. А покупать ему три раза в год новую одежду она не могла. Денег лишних не было. Он быстро вырастал из всего, каждый год к первому сентября и так весь гардероб приходилось обновлять. Какие уж тут лыжи и горки! Да еще поесть любил. Тут бабка не скупилась. Кормила его вкусно и сытно.

– Еще голодать станем! – фыркала она, накручивая на старой мясорубке горы мясного и рыбного фарша. – Прошли те времена, когда желуди ели. Ты глянь, какой у меня справный растешь с котлеток моих да голубцов! Вырастешь – все девки станут твоими. Летом вот поедем в деревню, там на парном молоке еще сантиметров на десять вымахаешь!

Ездить в деревню он очень любил. Там ему позволялось все: купаться в речке и загорать часами, гонять в ночное лошадей, ходить в лес за грибами, а то и просто так, побродить. Никто за ним не следил, считая его очень умным и самостоятельным. Никто не заставлял полоть грядки.

– Пусть хоть лето погоняет, – вздыхала бабка, с оханьем распрямляя спину возле смородинового куста. – И так дома у окна все время сидит да книжки свои читает. Пусть погоняет…

Он гонял. В старых портках и рубахе, подаренных кем-то из соседей. Зачастую босиком, а после дождя в старых сандалиях. Сам себе напоминал переростка Нахаленка из рассказа Шолохова, но нисколько по этому поводу не переживал, даже нравилось. И всегда с замиранием сердца следил за временем, стоило наступить августу.

Летняя нега подходила к концу, торопя наступление скучных будней. А что будет дальше? Будет ли у них с бабкой на двоих еще такое бесшабашное счастливое лето?

– Вот дождусь тебя с армии, тогда и помру, – сказала она как-то, перепугав его очередным сердечным приступом до полусмерти. – Щас мне помирать нельзя. Один ты… Пропадешь…

Как сказала, так и сделала. Проводила в армию. Исправно каждый месяц отправляла ему посылки с сухарями с маком и баранками. Однажды аж приехала, скопив на дорогу и подарки денег.

– Сил нет, как соскучилась, – призналась она. – Но ты не переживай, дождусь я тебя. Я так приехала, не прощаться.

Дождалась его и через пару месяцев тихо померла в своей постели.

Он сильно переживал, очень сильно. Пробовал запить, не вышло. Организм у него оказался не приспособленным к алкоголю. Начал работать, но тоже не пошло. Что-то после пробовал покупать и перепродавать, в долги только влез. Все не то и не так шло у него без бабки. Никак не получалось у него себя найти. А потом вдруг…

День тот он хорошо помнил и будет помнить всегда. С того дня началась его карьера. Кто-то назовет ее преступной, кто-то постыдной, он считал, что не хуже многих прочих.

Чем, к примеру, лучше его неумелый хирург, отправивший на тот свет дюжину людей, на него уповающих как на бога, а? Или химик-фармацевт какой-нибудь?

Сидит себе, сволочь такая, в лаборатории. Капает из пробирки в пробирку дрянь всякую, создает лекарства. Запускает в производство, премию получает, общественное признание, ученые степени. И вдруг лет эдак через пять-шесть оказывается, что в расчетах умник этот допустил ошибочку небольшую. Так, крохотный такой просчет. Ну и что с того, что многим этот крохотный просчет боком вышел, подумаешь! Похандрили, да и померли потом с лекарства этого несколько сотен человек, так и не поняв, отчего померли. Это же сущий пустяк в масштабах страны. Да и докажи попробуй, что именно с этого лекарства человек загнулся со временем.

А он что? Он таким количеством убиенных похвастать не может. Женщин и детей не трогал никогда. Спортсменов, кстати, тоже. Уважал их потому что. А тех, кто стал его работой, уважать было не за что. По ним либо тюрьма, либо его пуля плакала. И он их не жалел.

Неужели теперь придется принцип свой нарушить и девку эту ликвидировать? Или пожалеть ее?

Да он вообще-то никого не жалел после смерти бабки. Некого было ему жалеть, потому что он жил один…

Девчонка подъехала к дому почти в восемь вечера. По-дурацки, наискосок, поставила машину на стоянке. Выбралась наружу, достала из машины сумку, журнал какой-то и, с трудом волоча ноги, поплелась к своему подъезду. Выглядела она очень уставшей.