— Остаетесь! Неужто?! — не скрывая удивления, переспросил Ладыгин и тут же заключил: — Разумный поступок! Поздравляю! А мой братец укатил еще вчера. Остолоп! Наслушался бабьих сказок!..

Стрюкова вдруг осенила счастливая мысль: а что, если к обозу раненых присоединится Ирина? Это было бы чудесно! В случае чего она может сойти за сестру милосердия. Их не принято обижать.

Он посоветовался с Ладыгиным, и доктор согласился.

Ирина неохотно приняла предложение отца — обоз будет плестись шагом, да и попасть в общество раненых — удовольствие ниже среднего. Все же решили на первых порах держаться санитарного обоза.

Ирина была уже готова, нервничала, а лошадей все не подавали.

Хотя Василий ушел недавно, Стрюкову казалось, будто с тех пор прошла вечность. Он мысленно обзывал себя безмозглой башкой за то, что не сам пошел на конный двор, а послал Василия. И в самом деле, не опоздать бы.

Ему хотелось на прощанье душевно поговорить с Ириной, сказать что-то ласковое, сердечное, но такого разговора не получалось.

Посреди гостиной стояли два чемодана, небольшой узел бабушки Анны и корзина с продуктами.

Бабушка Анна то и дело наведывалась в гостиную, и, выглянув в окно, — не пришла ли подвода? — торопливо возвращалась к себе, присаживалась на стул рядом с Надей, брала ее холодные руки в свои, ласково поглаживала и полушепотом говорила о чем-нибудь постороннем, не имеющем отношения ни к событиям последних дней, ни тем более к ее отъезду.

Надя с трудом сдерживала слезы: ей было тяжело отпускать родного человека, ее угнетало сознание собственной вины, ведь бабушке Анне приходится ехать из-за нее. Она же старый человек и больна. Ни хозяин, ни его Ирина не знают, как в непогожие дни или перед ненастьем бабушка Анна мечется ночи напролет — ноют кости, болит измаявшееся тело.

Когда бабушка Анна вызвалась ехать, Надя была в состоянии какого-то затмения. И только когда старуха стала суетливо собираться в дорогу, Надя вдруг опомнилась — поеду сама! Но Ирина даже слушать не стала. Надя была готова сейчас на любую жертву, только бы избавить бабушку Анну от неожиданно свалившегося несчастья, а старушка говорила о другом: может, теперь Иван Никитич подобрее станет, даст Наде вздохнуть посвободнее. А если правду сказать, то и Наде тоже не мешало бы немного смириться. У хозяина деньги, у денег — сила, а где сила, там и правда. Издавна так ведется, да и до скончания века будет не иначе... Убиваться Наде по ней особенно не надо — ничего плохого не случится.

В гостиную вбежал, запыхавшись, приказчик Коняхин. Он даже не снял шапки, не поздоровался, чего раньше с ним никогда не бывало. И без того бесцветные глаза Коняхина казались совсем белыми, зубы постукивали, бородка вздрагивала. Стрюков никогда еще не видел приказчика в таком состоянии и понял: неспроста.

— Ну?! Чего ты?

— И-ва-ва-ван... — Коняхина била дрожь, и он не мог выговорить даже имени-отчества своего хозяина.

— Будет! — Стрюков грохнул кулаком по столу.

Коняхин весь дернулся и неловко, будто валясь в сторону, опустился на стул.

— Горят... Наши... Лавки!.. — не своим голосом прохрипел он.

Стрюков шагнул к нему; растопырив пальцы, приподнял правую руку, будто хотел вцепиться в горло приказчика. Но рука замерла в воздухе.

— Какие лавки?

— На Форштадте! И лабаз...

Чего никак нельзя было ожидать в такую минуту — Стрюков захохотал.

— Ну, спасибо, повеселил! А то весь день сам не свой хожу... Кто? Не заметил?

— Красные! Самолично видел! На шапках ленты, стало быть, из кумача... Все теперя пропало.

— Только наши? Лавки-то, говорю, подожгли только наши?

— Да что вы, Иван Никитич?! Там сейчас столпотворение огненное, Асхатов на лошади прискакал — убили.

— Чего, чего?! — настораживаясь, переспросил Стрюков.

— Асхатова прикончили. Насмерть! Он кинулся на них, хотел конем стоптать, а один из револьвера ему прямо в лоб! Он и свалился. А конь на дыбки и ускакал... Что делать будем, Иван Никитич? Куда деваться? Смерть приходит!

— Да ты чего воешь? С тебя какой спрос? Ты — лицо служащее. Блюди себя, и все обойдется.

Василий доложил, что лошади поданы. Не скрывая страха, он торопливо рассказал, что вся кавалерия атамана, которая была в Гостином дворе и табунилась рядом на соседних улицах, уже в степи по дороге на Уральск. Из панкратовского дома больше не стреляют. Только те пулеметы бьют, что на вышках в Гостином дворе.

Стрюков не стал больше слушать.

— Надо ехать, — решительно сказал он. — Зови, Василий, бабку и тащи багаж на подводу. Ну, дочка... — Он крепко обнял Ирину и часто-часто стал целовать ее. — Прощай! Будь здорова. Подавай о себе весточки. Пора!