— Пусть десятку, — нехотя согласился Николай. — Все равно не положено. Она должна была сдать эти деньги…

— Стоп! — резче, чем обычно, остановил электромеханика помполит. — Ну-ка, Татьяна, рассказывай.

— Ну в прошлый рейс это было. Вышли мы тогда из Одессы, пришли в Латанию. Как раз мое дежурство. Пассажиры готовились к поездке в Крак-де-Шевалье, в ресторане никого не было, ну и Ирина Михайловна сказала, чтобы мы помогали по кухне. Повар, мол, заболел, и девочки не справлялись. Вот. Ну я работала на кухне, как вдруг мне передали, что меня вызывает к себе Лисицкая. Я пошла тут же. Пришла к ней в кабинет — закрыто. Тогда я пошла в ее каюту. Смотрю, ключ торчит из двери. Ну я стукнула для порядка и тут же вошла. А Ирина Михайловна стоит ко мне спиной и что-то у стола делает. Я остановилась у порога, говорю: «Можно?», а она вдруг как вскинется, обернулась этак резко ко мне и как закричит: «Какого черта?!»

— Что, прямо вот такими словами? — прервал ее Федотов.

— Ну конечно. Я поначалу опешила и говорю: «Так вы же меня вызывали». Тогда она резко вся изменилась и говорит: «Извини, Танечка, нервы, совсем забыла. Мы сейчас сойдем на берег, надо фруктов закупить, а повар заболел, так что подбери, пожалуйста, еще двух девочек — поможете мне. А сейчас ступай, ждите меня у трапа». И повернулась ко мне спиной. Так вот, когда она поворачивалась, я и увидела десятирублевую бумажку. Понимаете, у нее на столе что-то лежало накрытое газетой, а чуть-чуть в стороне лежала эта десятирублевка. Ну-у, словно выпала из общей кучи.

— Почему же вы сразу не сообщили?!

Таня поникла головой, долго молчала, теребя поясок, затем медленно подняла глаза, сказала тихо:

— Опорочить человека легче всего, Вилен Александрович, а вот отмыться от этого трудно. — Она замолчала, исподлобья посмотрела на примолкшего Николая, сказала: — Вот Коля знает ту историю, могу и вам рассказать. Кажется, это был мой второй или третий рейс. Мы тогда уже из Одессы вышли, таможенный досмотр прошли, я смену свою сдала, пришла в каюту, стала раздеваться, смотрю, а у меня в джинсах семнадцать рублей советских денег. Вы не представляете, как я испугалась. Сжала их в кулак и не знаю, что делать. Лена Елкина, моя напарница, спала уже. Ну сунула я их под лифчик — и на палубу. Иду, а сама аж трясусь вся и думаю: не дай бог остановит кто. Выскочила на палубу, к поручням подбежала, оглянулась по сторонам — и за борт их.

Таня улыбнулась, заулыбались и Федотов с Николаем.

— Дуреха, — впервые за все время сказал Николай. — Могла же их официально сдать, а по приходе в Одессу их бы тебе возвратили.

— Конечно, — согласилась Таня. — Только в тот момент я об этом не думала. А представьте, что Елкина не спала бы и увидела у меня эти деньги?..

— Да, у Ленки, конечно, язычок… — согласился Николай.

— Вот именно, — кивнула Таня. — Так вот я себя и вспомнила, когда увидела на столе Ирины Михайловны эту десятку.

— М-да. — Федотов медленно поднялся с кресла, подошел к иллюминатору, долго смотрел на Ялту, которая огромной подковой вписалась между гор и ласковым, спокойным морем. Это сообщение Быковой заставляло по-новому посмотреть на Лисицкую. Десятирублевка, конечно, могла быть и случайностью, но почему именно в тот самый рейс? Наконец он отошел от иллюминатора, сел на стул против Быковой, спросил:

— Ты сказала, что у Ирины Михайловны Зина Полещук в любимчиках ходит? А почему, не знаешь?

Девушка пожала плечами.

— Да как вам сказать: не в любимчиках, нет. Просто у них дела какие-то совместные, что ли? Не знаю. — Она замолчала, посмотрела на Николая, спросила: — Помнишь, она на дне рождения у меня плакала?

Голобородько молча кивнул кудлатой головой. Федотов, внимательно слушавший Таню, опросил осторожно:

— А почему, собственно, она плакала?

— Да понимаете, я вроде поняла, что тяготится Зина этой дружбой. У меня день рождения был, ну-у пригласила я девочек наших. Зина была. И вот кто-то и говорит, давайте, мол, за наш коллектив выпьем, разлили вино по рюмкам, поднялись было чокаться, и вдруг Зина как расплачется, поставила свою рюмку на стол и убежала на кухню. Ну вышла я к ней, а она вся в слезах, успокоиться не может. Я и спрашиваю: чего ты, мол? А она говорит, что, наверное, спишется с судна, не может у нас больше работать.

— А ты не спросила, отчего это она вдруг?

— Да нет, — виновато пожала плечами девушка. — Я тогда подумала, что она, наверное, выпила лишнего, вот и ударилась в истерику. Да к тому же у нее и с женихом что-то не клеилось. В общем, не знаю.

— Ну что ж, спасибо и на этом.

Когда Таня и Николай ушли, Вилен Александрович достал из сейфа «скоросшиватель», в котором хранились жалобы пассажиров. Заявление, которое он искал, было подшито в середине папки, и на нем стояло число почти годичной давности. В верхнем левом углу его рукой было написано: «Разобраться не удалось. З. Полещук с аппендицитом увезли в больницу».

Тогда, после операции аппендицита, Лисицкая настояла, чтобы Зину Полещук опять направили на «Крым», и Федотов за сутолокой повседневных дел как-то забыл про это заявление двух пассажиров, которые пришли к нему с жалобой на киоскера. Собственно говоря, это даже была не жалоба, а, по-видимому, серьезный сигнал, который следовало бы тогда же и проверить. Федотов взял с тумбочки очки, аккуратно надел их, присел на стул.

Заявление было коротким и лаконичным. Муж и жена Суренковы писали о том, что когда подошли к судовому киоску, чтобы купить фломастеры для девочки, то в это время в киоск вошла молодая женщина с саквояжем в руках, и киоскер, даже не извинившись перед покупателями, стала заниматься с ней. Женщина достала из саквояжа какой-то радиоприемник и отдала его киоскеру, а та положила перед ней несколько замшевых женских костюмов, которые неизвестная стала тут же складывать в саквояж. Когда она ушла, то супруги Суренковы попросили показать им такой же костюм, на что киоскер грубо ответила, что в продаже их давно нет, а эти просто хранились у нее. Когда Суренковы сказали ей, что это не соответствует правилам торговли, она накричала на них и сказала, что та женщина — директор ресторана и она вольна делать все, что ей нужно. После чего закрыла киоск.