Еще в Одессе Федотов поручился за штурманов, механиков и матросов, и Воробьев все время занимался только обслуживающей частью команды «Крыма». Этот вариант сразу же поставил вопрос, о котором в управлении при разработке операции раньше не подумал, — о количестве преступников, замешанных в этой контрабанде. Если, скажем, допустить вариант электромеханика, рулевого или даже просто вахтенного матроса, который может свободно находиться в ходовой рубке и не вызывать при этом подозрения, то вариант «обслуги» предполагал наличие не менее чем двух преступников, один из которых должен был закладывать в лючок контрабанду, а второй при этом наблюдать, как бы не появился в рубке посторонний. «Если это исключить, — рассуждал Воробьев, — то преступник или преступница должны обладать неслыханной дерзостью, что мало вероятно, так как имело при этом высокую степень риска. Значит, двое?.. Обе женщины? Это опять-таки мало походило на правду. Выходит, наличие хотя бы одного мужчины обязательно. Но кто этот мужчина? Бармен, шеф-повар, подсобный рабочий на кухне, кто-то из оркестрантов?»

Об Акуле он почти не думал: по всему выходило, что она была лишь передаточным звеном. Фоторобот ничего не дал, да Воробьев не очень-то и надеялся на него. Фоторобот был составлен по описанию задержанных, которые раз, максимум — два, видели эту мифическую преступницу. Правда, после сегодняшнего доклада Федотова у Воробьева появились кое-какие соображения. Он, например, заставил себя по-иному смотреть на обворожительную Ирину Михайловну и начал сопоставлять факты, на которые прежде не обращал внимания. И один из них это то, что Лисицкая не так уж редко бывала в ходовой рубке, предлагая вахтенным то чашку кофе, то минеральную воду. Пустые чашечки она забирала обычно сама.

Продумывая факты, которые ему выложил Федотов, он все больше и больше приходил к мысли, что в падении Лисицкой есть нечто закономерное. Особенно поразил факт, который Вилен Александрович услышал от складского грузчика ресторана и пересказал Воробьеву.

Есть на Кипре уникальнейший памятник средневековья — портовый город Фамагуста, который поражает великолепными памятниками архитектуры, поднимающимися над маленькими домиками под красной черепицей, узкими кривыми улочками и мощными крепостными стенами. Когда «Крым» заходит в Фамагусту и пассажиры выезжают на берег, чтобы полюбоваться замком Кастелло, с которым связана легенда об Отелло и Дездемоне, Ирина Михайловна тоже не сидит без дела: в Фамагусте она обычно закупает напитки, которые славятся по всему Средиземноморью. Стоимость тары входит здесь в стоимость напитков, и поэтому Лисицкая не приходовала собранную по ее приказу пустую тару. Затем она самолично сдавала тару шипшандлеру фирмы. Воробьев поначалу не понял, зачем это делается, однако Федотов объяснил, что на Фамагусте нет собственной стекольной промышленности и фирме, торгующей напитками, выгодно, чтобы покупатели обратно сдавали бутылки.

Ларчик, как говорится, открывался просто.

Правда, эта почти патологическая всеядность Лисицкой заставляла задуматься: а совместимы ли найденная в лючке ходовой рубки контрабанда и афера со стеклотарой в Фамагусте? И не собьется ли он, капитан Воробьев, в своем поиске, полностью переключившись на Лисицкую? Однако это был пока что единственный вариант, и, значит, требовалось выявить ближайшее окружение Лисицкой.

Как оказалось, наиболее близким к ней из мужчин был саксофонист Василий Жмых. Пытаясь проверить свое мнение об этом «великовозрастном мальчике в коротких штанишках», как мысленно охарактеризовал его Воробьев, он через первого помощника капитана узнал, что полгода назад бармен Веселовский избил в Одессе саксофониста. Оказывается, Вася в одном из рейсов незаконно прикупил королевского мохера и перед таможенным досмотром сунул его в сумку Веселовского. Чисто случайно этот мохер обнаружен не был. Когда бармен собрался домой и увидел, чем набита сумка, он с испуга или со злости выбросил мохер в иллюминатор. Кинувшийся к нему Вася тут же получил пару хороших свингов, которыми неплохо владел увлекавшийся боксом бармен. Федотов узнал об этом спустя несколько месяцев, совершенно случайно, и только просьба Веселовского оставить Жмыха на борту не позволила ему списать на берег перепугавшегося саксофониста.

Итак, в активе на данный момент были двое: Ирина Михайловна Лисицкая, уличенная в махинациях, и Василий Жмых, склонный, судя по рассказанному случаю, к маленькой, но контрабанде.

«Кто? — задавал себе вопрос Воробьев. — Жмых? Маловероятно. Трусоват, да и кость не по зубам. Лисицкая? Но слишком уж по-мужски спрятано золото. Значит, должен быть кто-то еще. Кто?»

А Вася Жмых играл. Красиво и самозабвенно, как только может играть человек, которому музыка заменяет все.

Миляева, которую полчаса назад привезли из парикмахерской в управление, сидела в пустом кабинете и ждала своей участи. Она еще не знала, откуда ждать беды, но сердцем почувствовала: ее час пробил. В голове лихорадочно проносились обрывки мыслей. Подспудно она понимала, что надо бы успокоиться, но не могла заставить себя сделать это.

Дверь неожиданно открылась, и в комнату вошли следователь, который опрашивал ее по делу Корякина, Гридунова и еще четыре женщины. Три из них показались знакомыми, и Лариса, обливаясь потом, начала лихорадочно вспоминать, где же она их видела. «Опознание? Да, да, опознание. Боже мой!.. — Она почувствовала, как в голове разливается горячий туман. — Неужели опять? А она не готова. Эта кофточка, взбитая прическа. Такая же, как тогда, зимой!..»

Откуда-то издалека донесся голос следователя. Кажется, он сказал, что сейчас будет проводиться опознание, и напомнил, как себя вести. Лариса сжалась, почувствовала, как из-под ног начинает уходить пол. Стало трудно дышать. Путаясь в застежках, начала расстегивать кофточку. Увидела, как Лукьянов снял телефонную трубку, сказал: «Введите». Со страхом уставилась на дверь. Два конвоира ввели похудевшего Корякина. Лариса почувствовала, что сейчас потеряет сознание. В голове молнией пронеслось: «Сережка! Сиротой останется». Что-то сказал следователь. Лариса сквозь обволакивающий туман увидела, как Корякин сделал шаг, еще один, пробежал глазами по одному лицу, второму, остановился на Ларисе, нерешительно улыбнулся, опять обежал всех глазами, сказал:

— Вот… Вот эта девушка. Вторая справа. Это она была с подругой и продала мне валюту.

— А вы знаете, Лариса, повстречай я вас на улице в таком шикарном виде — не узнала бы. Ну, будет слезы лить. — Нина Степановна налила в стакан воды. — Выпейте. Полегчает.

Лариса дрожащей рукой взяла стакан, лязгнула зубами о стекло.

— Ну, я буду вас опрашивать или сами чистосердечное признание напишете? — спросила Гридунова.

— Я… я не смогу сейчас, — глотая слезы, выговорила Лариса. — Я п-плакать буду.