— Да ты что, Мака? Спятила?

Глория была очень довольна собой: она высоко себя ценила. Она знала, что обладает присущей мулаткам грацией, что у нее родинка в уголке рта, очень ее украшавшая, и темный пушок на верхней губе, который приходилось обесцвечивать. Заметный пушок. Почти усы. Глория была хитрой подлянкой, но с сильным характером. Она некоторым образом даже жалела Мекабею, но ведь сама-то Глория устроилась в жизни, а кто ей велит быть дурочкой. И Глория думала: у меня с ней ничего общего.

Никому не удается заглянуть в чужую душу. Хотя Макабеа иногда разговаривала с Глорией, но никогда не открывала ей свое сердце.

У Глории был задорный зад, и она курила сигареты с ментолом, чтобы приятно пахло изо рта, когда она будет целоваться с Олимпико. Глория была довольна: она получила все, что хотела. И еще был в ней какой-то вызов, который можно выразить одной фразой: «Никто не смеет командовать мной».

Как-то раз она уставилась на Макабею и все смотрела, смотрела и смотрела на нее. Потом не выдержала и спросила с легким португальским акцентом:

— Послушай, у тебя что, нет лица?

— Конечно, есть. Просто так кажется, потому что у меня сплющенный нос: я ведь из Алагоаса. — Скажи мне одну вещь: ты когда-нибудь задумывалась о своем будущем?

Вопрос остался без ответа, потому что Макебеа не знала, что сказать. Отлично. Вернемся к Олимпико.

Он, дабы произвести впечатление на Глорию, пустить ей пыль в глаза, купил на ярмарке у торговцев с северо-востока перца-малагеты, и, чтобы показать своей новой возлюбленной, какой он храбрец, набил полный рот этим «дьявольским фруктом» и сжевал. И даже не запил стаканом воды, чтобы потушить огонь в желудке. Но этот жар, почти непереносимый, закалил его, не говоря уж о том, что напуганная Глория стала ему подчиняться. И Олимпико подумал: ну, разве я не победитель? Он как клещ вцепился в Глорию: она давала ему мед и питательные соки. Олимпико ни минуты не раскаивался в том, что порвал с Макабеей, потому что у него иная судьба: он должен подняться и войти в другой мир. Он жаждал стать другим. В мире Глории, например, он, слабак, разбогатеет. Он, наконец, перестанет быть всегда лишним, тем, кто прячется даже от себя самого, потому что стыдится своей слабости. Дело в том, что Олимпико — это одинокое сердце, бьющееся в безвоздушном пространстве. Сертанежо — это, прежде всего, жертва. Я его прощаю.

Глория, желая компенсировать Макабее потерю возлюбленного, пригласила ее к себе домой на воскресный ужин. Сначала кусает, потом ласкает? (Ах, какая банальная история, я ее едва переношу).

И там (маленький взрыв) Макабеа вытаращила глаза от удивления. Потому что мелкой буржуазии удается создать относительный комфорт среди грязного беспорядка, комфорт тех, кто тратит все деньги на еду; в присертанежо — житель сертана. городе едят много. Глория жила на улице, названной именем какого-то генерала. Глория была очень этим довольна и чувствовала себя в безопасности. В ее доме был даже телефон. Возможно, это был тот редкий случай, когда Макабеа почувствовала, что для нее нет места в этом мире как раз потому, что Глория столько ей дала. А именно: большую чашку настоящего шоколада на молоке, множество самых разных глазированных пирожных, не говоря уже о небольшом пироге. Когда Глория вышла, Макабеа спрятала одно пирожное в свою сумочку. А потом она просила прощения у той абстрактной Силы, что дает и отнимает. И почувствовала себя прощенной. Сила простила ее.

На следующий день, в понедельник, уж не знаю, из-за того ли, что ее печень не выдержала удара шоколадом, или из-за того, что она перенервничала, приобщившись к напитку богатых, но Макабее стало плохо. Однако она ни за что не хотела прочистить желудок, чтобы не переводить добро понапрасну. А через несколько дней, получив зарплату, она набралась смелости и первый раз в жизни (взрыв) пошла к дешевому врачу, рекомендованному Глорией.

Врач осмотрел ее раз, другой, потом третий.

— Ты сидишь на диете, чтобы похудеть?

Макабеа не знала, что ответить.

— Что ты обычно ешь?

— Сосиски.

— И только?

— Иногда бутерброд с сыром.

— А что ты пьешь? Молоко? — Только кофе и лимонад.

— Какой лимонад? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать. И добавил наугад:

— Тебя иногда тошнит?

— Нет, никогда! — вскрикнула она испуганно, потому что не была сумасшедшей и не переводила добро попусту, как я уже говорил.

Врач осмотрел ее и понял, что она вовсе не сидит на диете, чтобы похудеть. Но ему было гораздо удобнее повторять, что она не должна соблюдать диету. Он знал, как обстоят дела на самом деле, ведь он лечил бедняков. Вот что он говорил ей, пока выписывал рецепт укрепляющего средства, которое она потом не купила, потому что считала, что посещение врача — само по себе лекарство. Врач раздражался все больше и больше, сам не понимая, почему, и наконец взорвался:

— Эта сосисочная диета — чистой воды невроз. Все, что тебе действительно нужно, — найти психоаналитика!

Она ничего не поняла, но подумала, что врач ждет, чтобы она улыбнулась. И она улыбнулась.

У врача, очень толстого и потного, был нервный тик, из-за которого он время от времени растягивал губы. Впечатление было такое, что он вот-вот расплачется, как ребенок.

У этого врача не было никакой цели. Он стал врачом, чтобы зарабатывать деньги, а вовсе ни из-за любви к профессии или больным. Поэтому он пропускал мимо ушей жалобы пациентов и считал бедность отвратительной. Он лечил бедных, но терпеть их не мог. Они были отбросами того общества, к которому он сам не принадлежал. Он прекрасно знал, что ничего не значит как врач, что не владеет новыми методами лечения; он годился только для бедных. Он мечтал скопить денег и делать то, что ему больше всего нравилось, а именно: ничего.

Когда он сказал, что ему нужно осмотреть ее, Макабеа заявила:

— Я слышала, что у врача надо раздеваться, но я ничего не сниму.

Он сделал ей рентген и сказал:

— У тебя начинается туберкулез.

Макабеа не знала, хорошо это или плохо, но как человек воспитанный, сказала:

— Большое спасибо.

Врач просто не позволял себе испытывать жалость, но все же сказал: когда не знаешь, что поесть, сделай спагетти по-итальянски.

А потом добавил с тем минимумом теплоты, который считал допустимым, поскольку также чувствовал себя несправедливо обделенным: