— Разошлись наши пути-дороженьки, свет Изяслав; тебе в одну сторону, мне — в другую.

— С Хватом, что ль, гулять будешь?

— Может, и с ним.

— Убью я его.

— Не убьёшь, если любил когда-то.

— Со двора украду.

— Укради. Но твоей не буду.

— Эх, хотел женой я тебя сделать, а ты от счастья своего отказалась. Ужель из-за рыжей девки меня бросишь?

— И брошу. Не хочу, чтобы надо мной смеялись. Да и гордая я. Не ты первый, кметь, кто женой меня в свой дом ввести хотел, но пойду я за того, кому я люба.

— Почему ж не за меня? В Черене жить будешь в высоких палатах.

— Не люблю я тебя, только теперь поняла. Раньше любила, а сейчас нет. Ухожу я от тебя.

— И уходи, гордая, уезжай в своё печище. У меня Найдёна в жемчужной кике ходить будет.

Промолчала Гореслава. Больно ей было с другом расставаться, но что-то говорило, что по-другому нельзя. Не Изяслав во снах ей слова нежные шептал, а другой. Сердце говорило, что знает она суженного; знала девка и то, что знатен её жених, кметь он, вроде Изяслава, да не он.

Наумовна закусила губы, чтоб слёзы из глаз не потекли. Нет, никому она забеседовать на Изяслава не станет, да и за что? Придёт к дому Добрыни, взойдёт на крыльцо, велит Миланье молока принести, а сама сядет на скамью и запоёт песню какую-нибудь проголосную.

Но не позвала она чернавку, когда на двор вернулась, даже в избу не зашла, а присела на бревнышко рядом с крыльцом. Жалела девка себя, корила за то, что так с Изяславом рассталась. Ох, прав был кметь, гордая она да глупая. Мало ли у парней девок, но любить он лишь одну будет.

Бирюк через двор пробежал, остановился, посмотрел на неё умными глазами и юркнул под крыльцо.

Заскрипели ворота, Гнедая неспешным шагом ввезла на двор пустую телегу. Егор угрюмый рядом с лошадью шёл, а Хват на телеге сидел, весело насвистывал. Старший Добрынич Гнедую пошёл распрягать, а молодший, заметив приунывшую Гореславу, к ней подошёл.

— Чего пригорюнилась, горлица, — он рядом присел, в очи ясные посмотрел.

— Взгрустнулось мне что-то.

— Чего ж так? По родному батюшке?

— И по нему тоже.

— Бросил, — напрямик спросил Хват. — Да ты не хнычь, ты девка красивая, ладная, любой тебя взять будет рад. Утри слёзы.

— Горюшко-то нескоро забывается, да быстро в ворота стучит.

Добрынич её по голове погладил; Гореслава ему к его плечу головушку склонила. И надо же было случиться, чтобы зашёл во двор Изяслав и увидал косу её у Хвата на плече. Быстрее зверя лесного бросился он к хозяйскому сыну и с бревна его на землю сшиб.

— Знаешь ведь, парень, что невеста она мне, — грозно сверкнули очи у кметя.

— Ложь баешь, не невеста я тебе. Говорила я, что не люб ты мне, и ещё раз повторю.

— Его, знать, любишь? Убью я его, моей только будешь.

— Ударишь друга моего, уйду из Черена. Есть в печище моём парень один, он в обиду меня не даст.

— Кто ж со мной, кметем, справится, — гордо Изяслав говорил, в силе своей не сомневался.

— Его сам князь с собой звал. Не хочу я видеть тебя больше, Изяслав, гуляй с Найдёной.

Гореслава встала и в дом вошла. Видела она, как парни во дворе силушкой мерились, но остановить не желала. На сердце кровоточинка появилась, которую заячьей кривцей не залечишь.

Миланья зерно в дальнем куту перебирала и с участием смотрела на Гореславу. Та у оконца сидела и рубахи свои нарядные заново перекладывала. Блеснуло меж ними колечко дарёное; повертела его в руках Наумовна и в тряпицу чистую завернула.

— Что грустите, девица красная, — чернавка работу в сторону отложила и к окну подошла. — Али день не хорош, али беда в двери постучала?

— Одна я, Миланьюшка, осталась.

— С женихом своим разошлись? А пригожий был кметь, волос светлый да густой, сила медвежья…

— Он, как кот, каждый день о другой мурлычет.

Тяжело вздохнула Наумовна и пожитки свои в сундук убрала и во двор вышла. У ворот Хват стоял; заприметив девку, он на улицу вышел. Крепко ему от Изяслава досталось, не хотелось парню ещё раз с ним встретиться. Гореслава снова вздохнула. "Вот, друга потеряла", — подумала она и тоже за ворота пошла. Долго бродила она по Черену, пока не очутилась на берегу Тёмной. День был холодный, солнце в облаках затерялось. На то и хмурень, чтобы хмуриться. Ребятишки на берегу первые опавшие листья подбирали, совсем Наумовну не замечали, а ей это и нужно было. Просидела она долго на пригорке у реки в льняной рубахе с платком ею связанным на плечах. Сивер слегка колол лицо, напоминал о скорой зиме.