— Здравствуй, Весёла, — защебетала Любава. — Да что ж ты тут делаешь со своим Васильком?

— Как же могла я не придти, сестрица, коли дерётся тут братан мужа моего. Говорил ему Любим: "Не сватай ты, Уварко, девку эту, беду только накличешь"; не послушал он. Жила бы эта Матрёна Игнатьевна у себя на выселках да и замуж пошла бы за сына купеческого.

Весёла Всеславовна прижала к себе ребятёнка, чтоб не видел более, чем положено ему, а сестрица её снова на ухо Гореславе шептала продолжение истории, о которой дорогой говорить начала:

— Просватана была Матрёна эта за славного кметя Уварко, да по сердцу был другой ей. Угрюм, купеческий сын, голову вскружил, сердечко девичье похитил. И ночкой тёмную решилась бежать девка с ним против воли родительской. Ожидал он её у двора с лошадьми, да люди добрые о побеге узнали, бежать помешали. Вот и дерутся теперь добры молодцы не на жизнь, а на смерть за косу девичью.

— А сама девка-то где? Тут ли?

— Тут. Вон, с краешка стоит, глаза поднять боится. Стыд-то какой, чуть не со свадьбы бежала! Сватов ведь к ней давно присылали, а родители согласие дали.

Посмотрела Наумовна на девку бедную: невысокая она была, стройная, как тростинка, лицом бела, чёрноволосая, совсем ребёнок. Младше была Игнатьевна её годами, неразумная ещё. Такая, как она, убежала бы с кем угодно, если б приглянулся он ей. И поймала себя девка на мысли, что жаль ей Матрёну. Видно, не по своей воле замуж бы пошла… Плакала девчонка, слёзы рукавом утирала и всхлипывала тихонечко при каждом ударе Уварко. Сильнее кметь был Угрюма.

Ой, не спасти молодца, вихрастого Первяковича, сосновыми шишками, горькой полынью да дубовой корой, тризну по нему отцу с матерью справлять, ведь не помилует, не сжалится над ним удалой кметь. А винить — то в том Матрёну станут; позор на голову её до конца дней.

Захотелось Гореславе уйти, не видеть слёз девичьих, ведь червь и её сердце точил. Поняла она, кого ждала. Кому сердечко девичье навек отдала, чьё лицо во снах разглядеть не могла. Не поможет земляничный лист, не ему косу её обрезать. Видно, скорей нужно в печище родное уезжать.

Слышала Наумовна, как охали бабы, плакали дети малые, которых матери забыли по дворам развести, и понять не могла, зачем пришла она и все они на смертоубийство смотреть.

… А князя в тот день в Градце не было: уехал он с частью гридни своей в леса поохотиться, грусть-тоску развеять. Поэтому-то без боязни затеял Угрюм поле.

Меж тем оба противника всё ещё на ногах стояли, утирали кровь с белого тела. Стойким оказался сын купеческий, может, любовь девичья силу ему давала. Дрались они не на мечах, а на кулаках, чтоб никому слепой случай подыграть не смог.

И вот, когда в последний, видно, раз разошлись бойцы, в последний раз на солнышко взглянули, дух перевели, пронеслось по толпе:

— Расступитесь, князь едет.

Быстро, шибко скакал к Соловке вершник на сером в яблоках коне, а за ним ещё с десяток добрых молодцов. Народ, конечно, тут же расступился перед князем и его кметями. Стрелой, из лука пущенной, метнулся между противников серый конь, бегом разгорячённый, на дыбы поднялся, пыл молодецкий остудил.

— Что затеяли вы тут, добры молодцы? — грозно молвил Светозар; молнии глаза его метали. — Почто жизнь друг дружке губите?

— На то причина есть, князь, — сквозь зубы ответил Уварко. — Поссорились мы крепко, только боги рассудят.

— Из-за чего ссора-то такая вышла?

Молчали оба; только выкрикнул кто-то из толпы: "Из-за девки смазливой". Глянул на него исподлобья князь: опустил глаза говоривший.

— Наказать велю обоих примерно. Тебе, Уварко, снова отроком быть: не место таким, как ты, за нашим столом, заслужи право это снова.

— В чём же вина моя, князь?

— Ослушался ты меня, ведь велел я тебе вниз по Соловке вслед за Славой ехать, ворогов наших погонять.

Не испугался кметь гнева княжеского, сказал:

— Моя вина, князь. Любое наказание приму.

— Ну, а тебе, Угрюм Первякович, не совестно ли? У отца с матушкой единственная ты отрада. Не видать тебе торговых ладьей, не плавать по Неву-морю.

Выбежала тут пред княжеские очи Матрёна, бросилась в ноги его коню.

— Не серчай ты на них, князь, одна я виновата, меня и наказывай. Из-за меня дрались, — говорила скороговоркой девка, а на глазах — слёзы. Ну, как тут не смилостивиться.

— Ступайте по домам, но впредь чтоб такого в Градце не было, — сказал так и к крепости поехал.

А Матрёна-то не к жениху бросилась, а к дроле своему, обвила шею его руками, зарыдала у него на плече. Недобро глянул на них Уварко, но промолчал, только кулаки сжал.

Разошёлся народ, девку неразумную осуждая, родным её сочувствуя.

Гореслава сидела на лесном берегу Соловки и бросала мелкие камушки, что отыскивала в песке, в воду; такие же они были, как бечета и ногат у Радости в жуковиньях. Сама не своя весь день была девка; что в руки ни брала — всё бросала. И пришла сюда, чтобы реке поплакаться. Так бы и повыдёргивала все волосья из её чёрной косы за очи тёмные, что ладо её прельстили! Но не посмела она, а потом подумала: зачем, не давал ведь он ей слова и не любит вовсе.