… Утро было серое, туманное. Гореслава вышла во двор, чтобы одёжу сохнуть развесить, когда услышала цокот копыт. Подошла к воротам, взобралась на чурку, выглянула на улицу и увидала Ермила. Повесил добрый молодец головушку, конь под ним спотыкался Окликнула его девка:

— А ну-ка, Ермил, подъезжай сюда да рассказывай, что приключилось.

— Послал меня князь за подмогой. Объявились в лесах наших урмане погорелые.

— Почему ж они погорелые?

— Корабли их сожгли мы у Коровьего брода, часть перебили, а часть разбежалась. Есть теперь между ними и свеи. Не тебе рассказывать, что за люди они.

— Но от чего голову ты повесил?

— Когда уезжал я, бой у нас с лихими людьми завязался. Не спокойно сердцу молодецкому.

— Езжай в крепость скорей! За подмогой же тебя послали, а ты…

Весь день Наумовна у ворот простояла, но не видала боле ни одного кметя. И казалось ей, что не досказал он что-то важное Ермил, утаил, чтоб не расплакалась. Знал ведь, кто её сердцу мил. Отчего ж не спешил молодец за гридней, если князь его за помощью послал; не от того ли, что спасать некого?

А уже поздним вечером, когда солнышко верхним краем своим землю лизало, услышала Гореслава гулкий стук копыт. Выбежала она улицу, побежала… А по Градцу ветер женский плач разносил… И замерло сердечко, когда увидела коня серого на поводу у одного из кметей. Бросилась в глаза ей Радость Твёрдовна, что шла сторонкой и губки алые кусала. "На тризне ведь она будет над курганом слёзы лить", — подумала Наумовна и ужаснулась. Неужели умер её ладо, покинул её? И ноги её пошатнулись; слёзы по щекам потекли. Завыла тихо Гореслава, когда увидела его, бледного, поддерживаемого двумя кметями на дрогах… Ой, доля моя, доля горемычная!

Спала девка в клети, поэтому никого не потревожила, когда вернулась на двор ночью. Бурка её ещё издали узнавал по шагам, поэтому не залаял, а лишь приподнял косматую голову и посмотрел на неё умными глазами. Забылась Гореслава не скоро неспокойным сном и проспала до зари, пока не разбудила её Зима Ярославовна.

— Просыпайся, травки свои бери. Приходил Ермил, звал к князю тебя.

— Как же мог он звать меня Светозару, если в Ирии он.

— Типун тебе на язык! Ранен князь наш тяжко, а ты людей лечить мастерица. Вставай, поторапливайся.

Бежала девка к крепости, ног своих не щадя. Отроки её безмолвно пропустили; на лицах их застыла печаль.

Ермил встретил её у резного крыльца княжеских палат. Он был хмур, как туча, и немногословен.

— Идём. Только веди себя потише.

— Что с ним?

— Стрела. Да ты сама увидишь. Если нужны какие-то травы, кликни Усладу.

— Лучше самой мне за травами пойти: боюсь, девка эта не найдёт нужной травы.

— Я с тобой пойду.

— Зачем это?

— Чтобы с тобой ничего не случилось.

Набрала Наумовна лебёдки, сосновой хвои, коры дуба, череды, ольховой коры да рябинового корня и, помедлив, ещё и сон зелья.

… Поднялась с трепетом девка по резному крыльцу, вошла в полутёмную влазню.

— Сюда, — дёрнул её за рукав кметь. — Только осторожно, не споткнись — тут порог высокий.

Они прошли какую-то комнату с двумя большими оконцами и снова окунулась в полумрак. Тихо скрипели доски под ногами, печально и тоскливо.

— Вверх, — коротко молвил Ермил.

Поднялись по широкому всходу, прошли ещё несколько комнат, пока кметь не остановился перед дубовой дверью.

— Обожди здесь, я скажу ему.

С замиранием сердца вошла через мгновение в тёмную комнату Гореслава и вздрогнула, увидав его, лежащего на ложе, покрытом волчьей шкурой; из-за мрака лицо его казалось ещё бледнее. Светозар приоткрыл глаза, бросил на неё короткий взгляд и снова прикрыл очи.

Рана у князя была тяжёлая: стрела пронзила бок, но девка этого не испугалась: у себя в печище она много раз лечила собак, которых когтями потрепал медведь, но лечить животных — не лечить людей. И забегала Услада взад-вперёд с горшочками, мисками да ширинками, в отварах трав смоченными. День деньской просиживала Гореслава возле князя, отлучаясь лишь, чтобы поесть.

Травы не подвели её: глаза у Светозара со временем вновь заблестели, с лица исчезла мертвенная бледность, но был по-прежнему он молчалив, не разговорчив. А Наумовна, наоборот, похудела, стала белее снега. "Всю себя извела она ради него, — говорила Любаве Заря. — Жизнь свою в него вдохнула. А он-то знать не ведает, что сохнет по нему такая красавица". Гореслава же радовалась выздоровлению княжескому, да радость-то эта с горем была из-за Радости.