Но это, если и случится, то в неразличимом будущем. А сейчас – упущено, как смекают в тот же самый день собравшиеся в Москве купцы, не только готовясь противостоять надвигающейся хлебной монополии (с хлебных неурядиц революция началась, они же, крепко усилившись, властвуют на исходе революционного месяца), но и невольно характеризуя суть всего, что произошло (648). Упущено. И напрасно Государь после отречения, наконец оставшись один, успокоив душу истовой молитвой, укорив себя за многое, решившись выразить в дневнике свои боль и обиду, («…и он снова раскрыл тетрадь и добавил ещё одной строчкой: “Кругом измена и трусость”. И опять – кончил. Но не кончил. Главное-то самое: “…и обман!”»), воззвав к матери («почувствовал себя маленьким, слабым мальчиком, неокрепшим»), напрасно он, уступивший революции император, обычный слабый человек, которому – как всем – «завтра начинать снова жить», надеется на лучшее:

Упущено. Государю «ответит» не ведающий о его скрытых мыслях Варсонофьев – в Четвертом Узле, давая заветные наставления не родной дочери (с ней выпало соединиться только во сне), а отыскавшим «звездочёта» Сане и Ксенье:

Последнее суждение продолжает мысли, рожденные мартовским сном о запечатлении России – о ее уходе:

Вывод Варсонофьева вовсе не противоречит тому, что к революции Россия шла земными путями (долгое, от десятилетия к десятилетию нарастающее противостояние власти и общества при отдельном бытии народа). Вывод этот не предлагает счесть несущественным то сложное взаимодействие разноплановых и разномасштабных событий, которое с предельной дотошливостью воссоздано на страницах «Марта…». Напротив, вывод этот позволяет понять, почему «поправимые мелочи» привели к апокалипсическому итогу. Вполне могли власти нормализовать хлебную торговлю в Петрограде, не прерывать в опасный момент занятия Государственной Думы, разумнее обращаться с расквартированными в столице солдатами, решительнее и жестче действовать в первый день бунта. Мог Родзянко не слать «набатных телеграмм», могли думские лидеры не составлять Временный Комитет, а уж коли составили, не входить в контакты с Советом. Могли Главнокомандующие не останавливать двигавшиеся к столице войска и не слать телеграммы о пользе отречения. Мог Государь не покидать Ставки, не поддаваться напору Рузского, не отказываться от трона. Могли Алексеев, Николай Николаевич, Родзянко, Гучков, Милюков, князь Львов, думские златоусты, генералы, высшие офицеры, администраторы, железнодорожники, связисты, адвокаты, интеллектуалы, даже Керенский и лидеры левых партий действовать иначе – осмотрительней, последовательней, думая хотя бы о своем будущем? [52] Могли. Но не стали.

Никто из политических (или втянутых в политику) деятелей, сыгравших в февральско-мартовских событиях важную роль, не желает своей стране зла. Но из столкновения поступков отчетливо разных людей (индивидуальность каждого прописана сверхтщательно, сколько-нибудь похожих друг на друга персонажей в «Красном Колесе» вообще нет [53] ), движимых разными чувствами и помыслами, ставящих перед собой разные задачи, то и дело вступающих в конфликты, следует такой потрясающий результат, какого не добилась бы и сплоченная группа сверхпрофессиональных заговорщиков, если б такая существовала и ставила себе целью уничтожение России.

В подсказанных таинственными снами размышлениях Варсонофьева проступает символическое определение революции: это – горе в одеждах радости; это – ликование, мотивированное слепотой; это – невозможное в нормальной жизни, где интересы и идеалы разных людей и общественных групп всегда различны (что совсем не обязательно подразумевает озлобленную вражду), всеобщее (конечно, лишь стремящееся таким предстать) единение. Революция, если свести воедино символы, мерцающие в раздумьях Варсонофьева, – это ложный праздник.

Революция начинается с отмены привычных общественных барьеров: «чистая публика», весело играючи, поддерживает вываливших на Невский рабочих:

В эту игру вовлекаются казаки и солдаты. Попытки ее пресечь (отменить праздник) вызывают все большее сопротивление. На третий день волнений «стала чувствоваться власть улицы», стражи порядка, еще пытающиеся исполнять свои обязанности, обретают статус врагов, с которыми не должно церемониться, – начинаются нападения на полицейских. Когда казак предательски убивает ротмистра Крылова, толпа приветствует преступление – пристава добивают, казака качают (29). Гибель Крылова не вызывает у толпы ужаса, воспринимается как должное. Улица экспроприирует у власти право на насилие. Бунт волынцев (как и предшествующий ему, но захлебнувшийся бунт павловцев) происходит потому, что солдаты не хотят стрелять в демонстрантов – они присоединяются к «празднику», который уже никак не может обойтись без кровопролития. «Свобода» требует жертв (убийство Лашкевича, за которым последуют расправы с другими офицерами – 70). Для того чтобы преступление перестало быть преступлением, необходимо сделать преступниками (борцами за свободу) как можно больше народу: поэтому Орлов «по-рабочему», «кулаком по шее» поднимает не намеревавшихся бунтовать солдат, поэтому волынцы устремляются к другим полкам: «Если преображенцев сейчас не подымем – это нам конец!!» (74). Страх от содеянного маскируется благородными восклицаниями. Нарастание насилия оказывается одновременным расширением праздника – в поворотный понедельник рабочие, солдаты и чистая публика сливаются воедино, ликование охватывает «весь Петроград». Те, кто сохраняет верность долгу, исключаются из «народного целого»: если кто-то не желает радоваться вместе со «всеми», то с этим «отщепенцем», «врагом», «палачом» можно делать все, что угодно. Чем более «всеобщим» становится революционное движение, тем больше оно нуждается во врагах: параллельно стихийным расправам с офицерами и полицейскими идут аресты «реакционных» сановников. «Низами» движения (солдаты и городская толпа) и его «верхами» (думцы, либеральные интеллигенты, социалисты) владеет одно и то же чувство: эйфория, отягченная страхом возмездия за переход Рубикона. Страх требует «продолжения революции» (пусть и называемого ее «обузданием», «введением в рамки»), которому неизбежно сопутствуют новые жертвы, новые пароксизмы жестокости, новые разрушения тех общежитейских норм, на которые никто сперва и не собирался посягать. Стремление вытеснить из сознания ужас происходящего (свести его к случайным эксцессам, неприятным, но исторически объяснимым и не отменяющим «величия» и «благотворности» революции) усиливает лихорадочное – «праздничное» – веселье, в котором отдельный человек вместе со способностью суждения утрачивает собственную личность, становится частицей опьяненного «целого».

Архаический праздник предполагает, с одной стороны, всеобщее единение (исключение делается для специально назначенных игровых врагов, «козлов отпущения»), с другой же – ритуальные нарушения привычных границ, мену социальных позиций (например, святочное ряжение господ в мужицкое платье, а простолюдинов – в господское), особый характер бытового и речевого поведения. Эти черты в той или иной мере присущи и праздникам нового времени – как церковным (достаточно часто генетически связанным с прежними языческими праздниками и сохраняющим в трансформированном виде их ритуальные особенности), так и государственным. Однако любому празднику в годовом цикле отведено определенное и жестко ограниченное время. Революция (которую образованное общество ожидало десятилетиями, которую уставший от войны и обусловленных войной незнакомыми прежде несправедливостями народ воспринимает как избавление от бед) двояко разрушает календарные установления: она происходит внезапно и не предполагает завершения. Напротив, ее возможный конец воспринимаются инициаторами и деятельными участниками событий не как закономерное возвращение в будни, но как страшное наказание.

Характерно, что узаконенные, предписанные календарем (и соответственно работающие на государственную стабильность) швейцарские празднества вызывают резкую неприязнь Ленина: