Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи
вернуться

Елагин Иван
Шрифт:
* * *
Тут и вода в реке, мой друг,С какой-то химией:Такая страшная, что рукЯ в ней не вымою.А вон рыбёшка вверх брюшкомПлывёт под мостиком.Она не движет плавником,Не движет хвостиком.Да и меня, мой друг, тишкомПоят отравою.Мне кажется, что вверх брюшкомЯ тоже плаваю.Мой друг, я стал совсем не тот,Мне трудно дышится,Как будто бы во мне течётНе кровь, а жижица.Когда-то я не отдыхалС моею лирою,Я был крикун, я был нахал,Я был задирою.Теперь забился я в норуИз-за усталости…К литературному перуТянусь по малости.Мне стала жизнь не по плечу, —Дружу с лежанкою,У телевизора торчуС пивною банкою!Как будто бы ушла из жилВся сила дюжая —И я безропотно сложилСвоё оружие.
* * *
Тут птицы пролетают стаямиНад старомодными трамваями,И гул стоит неумолкаемый,Вечерний, городской.И снова осенью я нынешнейПо площади слоняюсь рыночной.Доносит ветер лязг починочныйИз автомастерской.Порой над сваркой автогенноюЗвездою полыхнёт мгновенною,Звездой полуторасаженною,Как великан алмаз.И девичьего взора карегоНавстречу ударяет зарево.Как все пружины сердца старогоЗадребезжали враз!Всё завораживает в городе.А вот у вас другие скорости —Спешите и о чем-то споритеВнутри своих машин.Вы движетесь своей орбитою,И каждый со своей обидою.Я даже птицам не завидую,Брожу себе один.Домов отвесные громадиныИ между ними неба впадины,И фонари, как виноградины,Висят над головой.Там улица спустилась к пристани,Там ветром деревца освистаны,И за листом роняют лист ониНа камни мостовой.Где бегали индейцы-лучники —Мостов защёлкнулись наручники,Там баржу разгружают крючники,Ворочая тюки.А я слонялся как сомнамбула,Мне вся вселенная мала была,Пока не написались набелоОсенние стихи.

ПАМЯТЬ

…в воскресном театре души

Мемуарные фильмы идут.

Вглядываюсь, дверь туда открыв,Где хранится времени архив.Замелькали кадры прошлых днейНа экране памяти моей.Киевский Второй Мединститут.Возле зданий тополя растут.Кое-как экзамены я сдал,Но с обществоведеньем — скандал!Я не знал каких-то там имён,Кто, когда и чем был награждёнИ какой очередной прохвостПолучил правительственный пост.Мой экзаменатор был убит —Принял сокрушенно-скорбный вид.«Так. Так. Так», — он глухо произнёс,Вскинув на меня мясистый нос.Пятернёй он в воздухе потряс:«Кто же так воспитывает вас?»Я ответил, несколько смущён,Что отец. «А где же служит он?»Отвечаю, точно виноват,Тихо: «Арестован год назад».Тяжело я уходил домой.На земле был год тридцать восьмой.Мне один знакомый дал совет —Выбрать медицинский факультет.«Знаешь, нам не миновать войны,Доктора поэтому нужны.Всё равно, мой милый, — на литфакТы теперь не попадёшь никак.У кого в семье аресты — тамБлизко не подпустят к воротам,Ну, а в медицинский институтБез разбора всех мужчин берут».Признаюсь, что я в большой тоскеПодходил к огромнейшей доске,На которой сказочно цветутСписки тех, кто принят в институт.Видно, я в рубашке был рождён:В этом длинном перечне имён —И моё! Я удивлялся сам,Не поверил я своим глазам!Вот внезапно мой экран погас.Память прерывает свой показ.Только в тот же миг на полотне —Крыши, окна и стена к стене.Это тоже город над рекой,Только над рекой совсем другой.Вон мальчишка с удочкой в рукеПо камням с отцом спешит к реке.Мне пошел одиннадцатый год.За плотом плывёт по Волге плот.Года два ещё придется намПрыгать по саратовским камням.Мой отец тут в ссылке. И сейчасПомню я смешной его рассказ:«Поезд ночью нас сюда привёз,Без пальто я, а уже мороз.На вокзале ночевать нельзя.Вышел на большую площадь яИ гляжу — в сторонке постовой."Где, скажи, браток, участок твой?Мне бы ночку переспать одну,Завтра что-нибудь себе смекну".Но браток мой оказался строг,Говорит: "Проваливай, браток,А не то не оберёшься бед,Для тебя у нас ночлежек нет!"Не спеша, булыжник небольшойВыворотил я из мостовой."Видишь, — говорю, — вон там окно:Ах, как зазвенит сейчас оно!"Постовой вскипел, как на угле;Я ту ночь пересидел в тепле!»Памяти экран опять потух.Напрягаю внутренний я слух.Вспыхнула картина в голове,Как я беспризорничал в Москве.Мой отец, году в двадцать восьмом,В ресторане учинил разгром,И поскольку был в расцвете сил —В драке гепеушника избил.Гепеушник этот, как назло,Окажись влиятельным зело,И в таких делах имел он вес —Так бесшумно мой отец исчез,Что его следов не отыскать.Тут сошла с ума от горя мать,И она уже недели двеБродит, обезумев, по Москве.Много в мире добрых есть людей:Видно, кто-то сжалился над ней,И её, распухшую от слёз,На Канатчикову дачу свёз.Но об этом я узнал поздней,А пока что — очень много днейВ стае беспризорников-волковЯ ворую бублики с лотков.Но однажды мимо через снегНесколько проходят человек,И — я слышу — говорит один:«Это ж Венедикта Марта сын!»Я тогда ещё был очень мал,Фёдора Панфёрова не знал,Да на счастье он узнал меня.Тут со мною началась возня.Справку удалось ему навесть,Что отцу досталось — минус шесть,Что отец в Саратове, — и онПосадил тогда меня в вагонИ в Саратов отрядил к отцу.Всё приходит к своему концу:Четверть века отшумит — и вотО моих стихах упомянётВ Лондоне Панфёров, — но пойдётВсё на этот раз наоборот:Он теперь не будет знать, кто я!У судьбы с судьбой игра своя.Снова Волга. Волга и паром.Мы уже на берегу другом.Чистенькие домики. Уют.Немцы тут поволжские живут.Был Покровском город наречён,Энгельсом теперь зовется он.У Вогау мы сидим в гостях.На столе сирень в больших кистяхГоворит о Токио Пильняк;Мой отец припомнил случай, какОн, когда был очень молодым,Вместе с переводчиком своимШёл по Кобе. Поглядев назад,На себе поймал он чей-то взгляд.Он японку заприметил там,Что плелась за ними по пятам.Чувствовал неловкость мой отец;Он и переводчик, наконец,Улицу поспешно перешли.Но отец опять её вдалиУвидал — и, очень раздражён,Переводчику заметил он:«С нею не разделаться никак!»Тот ответил: «Ну, какой пустяк!Ты не обращай вниманья наЖенщину. Она моя жена».А когда пришла пора вставать,Уходить домой — Пильняк печатьВынул из коробочки — и хлоп!Взял да и поставил мне на лоб!Розовый клинообразный знакПо-японски означал — Пильняк.Как-то раз в Саратове с отцомМы по снежным улицам идем.Фонари. Снежок. Собачий лай.Вдруг отец воскликнул: «НиколайАлексеич!» — Встречный странноват —Шапка набок, сапоги, бушлат.Нарочито говорит на «о»,Но с отцом он цеха одного.«Вот знакомьтесь — это мой сынок».(Снег. Фонарь да тени поперёк.)«Начал сочинять уже чуть-чуть.Ты черкни на память что-нибудьДля него. Он вырастет — поймёт».Клюев нацарапает в блокнотПять-шесть строк — и глухо проворчитОбо мне: «Ишь как черноочит!»Клюев был в нужде. Отец емуЧтение устроил на домуУ врача Токарского. Тот годПереломным был. Ещё народНе загнали на Архипелаг,Но уже гремел победный шагСталинских сапог. И у дверейПроволокой пахло лагерей.Тот автограф где теперь найду?Взят отец в тридцать седьмом году.Все его бумаги перерыв,Взяли вместе с ним его архив.Ещё глубже времени экран.Под Москвой средь рощиц и полян —Несколько десятков низких дач.Парни на пруду купают кляч.А неподалёку за прудом —Наш необжитой дощатый дом.Помню, что веранда там былаВся из разноцветного стекла.Помню сад, калитку, частокол,Как впервые в школу я пошёл,Помню, как детьми, оравой всей,На пруду ловили карасей.Как в саду я выстроил шалаш…Помню, как скрипел колодец наш,Как, загнав в берёзу желобок,Собирал берёзовый я сокВ старую жестянку, как в те дниНа синиц я ставил западни.Много к нам писательской братвыПриезжало часто из Москвы.Кое-кто сегодня знаменит,Кое-кто сегодня позабыт,Некоторым жизни оборвалНа Лубянке сталинский подвал.Только погибать не всем подряд:Станет кто-нибудь лауреат,Кто-нибудь приобретёт почётТем, что по теченью потечёт!Но тогда, в году двадцать седьмом, –Дружеским весельем полон дом.Тут стихи читают до утраНебывалых строчек мастера.Кто-нибудь сидит и пьёт в углу,Кто-нибудь ночует на полу.Кто-нибудь за кружкою пивнойПрослезился песней затяжной,Кто-нибудь с протянутой рукойС хлебниковской носится строкой!Лёгкое, богемное житьё,Милое Томилино моё!Но бывал и скверный анекдот.Помню — за окошком ночь идёт.Только я и мать одни в дому.То и дело мать глядит во тьму.Ещё много поездов ночных, —Может быть, отец в одном из них.На рассвете слышим мы сквозь сонРазбиваемой бутылки звон.С матерью выходим в тёмный сад.Слышим — сверху голоса хрипят.Тут мы замечаем: средь ветвейНесколько висит больших теней.Оказалось — на верхушке там,Крепко привязав себя к ветвям,Мой отец с приятелем своимДо рассвета напивались в дым!Там же в раскорёженных ветвяхЯщик с водкой виснет на ремнях!Аренс Николай — поэт-чудак,Затевал он вечно кавардак,И, наверное, придумал онНа сосне устроить выпивон,И деревьев шумные верхиСлушают сейчас его стихи:«Снежинки белые летали,Струилась неба бирюза,А на лице её сиялиБольшие серые глаза».Арене часто попадал в скандал,Часто в отделенья попадал.Позже слышал я такой рассказ:Вышел он из отделенья разИ припомнил через шесть недель,Что забыл он с водкою портфельВ камере. А было, как назло,Похмелиться нечем! Тяжело!Аренс, жаждя выпить всем нутром,В отделенье за своим добромКинулся — и канул навсегда,Сгинул, не оставивши следа.На экране вспыхнула Нева.Шпиль Адмиралтейства. Острова.Сфинксы. Набережная. Дворец.К Ювачёву взял меня отец.Несколько о Ювачёве слов.Был народовольцем Ювачёв.За участье в покушеньи онК виселице был приговорён.Но в тюрьме, пока он казни ждёт, —У него в душе переворот,Всё он видит под иным углом.И религиозный переломНаступает. Казнь замененаСсылкою ему. В те временаС ссыльными общаться каждый мог;Был он сослан во Владивосток.Там у деда моего гостил,Там отца он моего крестил.А когда отбыл он ссылки срок —Взял он страннический посошокИ поехал в Иерусалим,И ходил по всем местам святым.Позже о паломничестве томОчерков издал он толстый том.Ленинград. Тридцать четвертый год.Ювачёв поблизости живётНа Надеждинской, а мы с отцомВозле церкви греческой живём.Ювачёву от властей почёт,И ему правительство даётПенсию высокую весьма,Но считает, что сошёл с умаНа религиозной почве он.Был он собирателем икон.Был он молчалив, высок и сух,Этак лет семидесяти двух.Кропотливо трудится старик,Медленно с иконы сводит ликОн на кальку. И таких иконТысячи для будущих временОн готовит.С ним в квартире жилВзрослый сын — писатель ДаниилХармс. У Дани прямо над столомСписок красовался тех, о ком«С полным уваженьем говорятВ этом доме». Прочитав подрядИмена, почувствовал я шок:Боже, где же Александр Блок?!В списке Гоголь был, и Грин, и Бах…На меня напал почти что страх,Я никак прийти в себя не мог, —Для меня был Блок и царь и бог!Даня быстро остудил мой пыл,Он со мною беспощадным был.«Блок — на оборотной сторонеТой медали, — объяснил он мне, —На которой (он рубнул сплеча) —Рыло Лебедева-Кумача!»«Если так, как Блок, писать нельзя,Спрашивал весьма наивно я, —То кого считать за идеал?»Даня углубленно помолчал,Но потом он в назиданье мнеПрочитал стихи о ветчине.«Повар — три поварёнка,повар — три поварёнка,повар — три поварёнкавыскочили во двор!Свинья — три поросёнка,свинья — три поросёнка,свинья — три поросёнкаспрятались под забор!Повар режет свинью,поварёнок — поросёнка,поварёнок — поросёнка,поварёнок — поросёнка!Почему?Чтобы сделать ветчину!»Слушал я его, открывши рот —Догадался наконец! Так вотЧем обэриуты устранятИз души моей священный ядБлоковских стихов! В душе моейВсё же Блок окажется сильней.В комнате у Дани справа — шкаф.К шкафу подойдя, поклон отдав,Произносят гости напоказНесколько привычных светских фраз:«Как здоровье, тётушка?» «В четвергБыли на концерте?» «ФейерверкВидели?» Род лёгкой болтовни.Запрещалось всем в такие дниГрубые употреблять слова.Но гостей уведомят едва,Что сегодня дома тётки нет, —Снят бывал немедленно запретС нецензурных тем. Наоборот,Разрешался сальный анекдот.Что ещё за идиотство! ТьфуТётушка, живущая в шкафу?!Что с того, что конура мала —Тётушка придумана была,Для существования еёШкаф — вполне просторное жильё!Тётушка пришлась тут ко двору.Тут любили всякую игру,Тут был поэтический причал,Тут поэтов многих я встречал,А.Введенский был собой хорош,Хармс — на англичанина похож.Сколько артистических имен!Как великолепен Шварц Антон!Помню в исполнении его«Невского проспекта» волшебствоИ опять всё гаснет. И опятьНа экране Киеву сиять.Моюсь утром, радио включив.Диктор до чего красноречив!Слышится по голосу, что рад, —Так вот о победах говорят!«…Нашего правительства указ…В вузах за учение у насВводят плату!» Я совсем обмяк.Уплатить я не могу никак.Подкосились ноги у меня.Только вечером того же дняЧеловек от Рыльского пришёл,Пачку денег положил на столИ сказал: «Максим Фадеич тутПосылает вам на институт».Он шепнул, уже сходя с крыльца:«Это в память вашего отца».Рыльский был в фаворе. Перед темПогибал почти уже совсемИ ареста ожидал не раз.«Песнею о Сталине» он спасЖизнь свою и спас свою семью.Как-то чай у Рыльского я пью.Кто-то «песню» вскользь упомянул.Рыльский встал, сдвигая резко стул:«В доме у повешенного, брат,О верёвке вслух не говорят!»Мой отец поэтом русским был.Где сыскать, среди каких могилКроется его прощальный след.Рыльский был украинский поэт.В час тяжёлый он помог семьеРусского поэта. Так в стране,Где я в годы сталинские рос,Выглядел на практике вопросМежнациональный. Все однойСвязаны бедой. Одной виной.Вновь твои проспекты, Ленинград.Обречённо фонари горят.Кратковремен этот мой приезд.Мне одно желанье душу ест.Я привез стихотворений шестьИ мечтал Ахматовой прочесть.В годы те была моей женойАнстей. И её стихи со мной.Вот я и пошел. Фонтанный домВыглядел обшарпанным. ПотомПересёк я двор наискосокИ вошёл в подъезд. На мой звонокМне открыла дверь она сама.Объяснил я путано весьмаМой приход. «Входите». Тут нужныТочные детали: в полстеныДевушки портрет. Совсем малаКомната. (Та девушка былаВ белом.) А Ахматова стройна;Кажется высокою она.Я уже предчувствую беду.«Высылают сына. Я идуС передачею в тюрьму. Я васНе могу принять».У нас сейчас«Реквием» об этих страшных днях.«Реквием» тогда в её глазахЯ увидел. Кто-нибудь найдётСо стихами старыми блокнот.……………………………….Но вам в тяжёлых заботахНе до поэтов, увы!Я понял уже в воротах,Что девушка в белом — вы.И подавляя муку,Глядя в речной провал,Был счастлив, что вашу рукуДважды поцеловал.……………………………….В Киеве, ещё перед войной,Проходили мы по Прорезной.За дома вдали закат сползал.Мы спешим в консерваторский зал.Там Доливо-Соботницкий пел.Среди всех советских тусклых делПраздником бывал его приезд.Делал он рукою странный жест,Был он хром и очень большерот…Присмотреться — так совсем урод!Необыкновенный баритон —Пел бетховенские песни онИ норвежских песен целый ряд…Сколько он ирландских пел баллад,Бельмановских песен! Так лилисьПесни, что казалось — это ЛиссИли Зурбаган! Казалось мне,Что мы где-то в гриновской стране,И — казалось — уплывать и намСледом за Бегущей по волнам!Поскорей причаливай, наш бот,Там, где нас Несбывшееся ждёт!А в антракте — толкотня, галдёж,А к буфету и не подойдёшь.По соседству, вижу, — паренёк,А на куртке — лодочка-значокС ярко-красным парусом. Яхт-клуб?Точно. Сомневаться почему б?А на самом деле всё не так:Это был почти условный знакГриновских романтиков! То зовЮношеских алых парусов!Слышал я забавный анекдотО Доливе. Шёл двадцатый год.Пел Доливо где-то. Был хорошБесподобно. А в одной из ложСам Шаляпин. Сказочный успех!Сразу покорил Доливо всех.Был он молод, счастлив, возбуждён,Но со сцены почему-то онПятится… Друзья Доливу тутПод руки к Шаляпину ведут.«Да… — сказал Шаляпин, — ты поёшьЗдорово, но — знаешь, милый, всё жСправь себе штаны: со сцены такНеудобно пятиться как рак!»И для цели благородной сейПачку протянул ему рублей.Предвоенный Киев. Средь афишЕсть такие, что не устоишь.В зале тесно. Гроссман ЛеонидО «Войне и мире» говорит.Кажется — со сцены прямо в насУтончённо-выточенных фразДротики летят. В конце почтиОн, итог желая подвести,Говорит: «Былому не в пример,В наше время каждый пионерОбладает истиной простой,Знает то, чего не знал Толстой!»А затем (принявши тон иной)Говорит с усмешкой озорной:«На весах у вечности ещёНеизвестно, перевесит чьёМнение!» — Когда он так сказал —Я подумал: арестуют зал,Лектора и слушателей! НоВ шутку было всё обращеноИ благополучно всё сошло,А могло большое выйти зло…Пострашней, бывало, сходит с рук.У меня был закадычный другПротасевич Жорж. Мы в институтВместе поступали. И маршрутЖизненный у нас довольно схож:У него отца забрали тож,Как и у меня, — в тридцать седьмом.Он пытливым обладал умом,Книгами был вечно нагружён —Хемингвей в портфеле, Олдингтон.Был он неудачливый боксёр,Но зато был на язык остёр.И — последний не забыть мазок:Был красив довольно и высок.Между нами — Пушкин бы сказал —Всё рождало споры. Весь скандалИ произошёл из-за пари.Раз возьми я да и намудри:В спор полез всему наперекор,И позорно проиграл тот спор!А условье было таково,Что на протяжении всегоДня — у победившего — рабомПроигравший. В случае любомОн беспрекословно и тотчасБыл обязан исполнять приказГосподина. Жорж был господин.Мне досталось рабство. До сединЯ отчетливо запомнил то,Как я подавал ему пальто,Вещи все его за ним волок,С полу подымал его платок,Как завязывал его шнурки,Как по мановению рукиПодбегал… А он, из-за долгов,Пробовал продать меня с торгов;Между лекций в перерыве онОрганизовал аукцион!Как бывает в юности порой —Чересчур все увлеклись игрой.Лекции по городу всемуНам читали. Часто потомуМы в трамваях ездили гурьбой.Жорж в трамвае мне сказал: «С тобойЯ не знаю, как мне быть: извольРазузнать, — рабам разрешено льЕздить на трамвае». ЗадаюЯ вопрос кондукторше. В моюСторону все повернулись. ПылСразу же у всех нас поостыл.Наступила тишина. СиделЖорж, внезапно побелев как мел.К сожаленью, это не конец:Видимо, сверхбдительный стервецЕхал в том вагоне. В деканатНас повызывали всех подряд.Разносили нас и вкривь и вкось,Но каким-то чудом удалосьВсё замять. Никто не пострадал.Мог быть и трагический финал.— Где ты, Жорж? Откликнись, если жив! –Я шепчу, былое освеживВ памяти.И вдруг экран сплошнымНебосводом сделался ночным,И на нём пугающе висятНесколько чудовищных лампад!Для убийства город освещён,Нас уже бомбят со всех сторон,Подняты кресты прожекторов,Бомбовозов нарастает рёв,Сполохи огромные в окне.Грохот. На войне как на войне.

ТЯЖЕЛЫЕ ЗВЕЗДЫ

* * *
Нынче я больше уже не надеюсь на чудо,Бога прошу, чтоб меня не сломила беда.Всё, что я мог, я сказал ПО ДОРОГЕ ОТТУДА,Только теперь я уже по дороге туда.Книги названье — для домыслов острая пища.Только названье моё говорило о том,Как продолжается жизнь по дороге с кладбища,Смыслы другие пристали к названью потом.Вот на последнем мосту на границе РоссииОсатанелый вагон прогремел колесом.Я с той поры только ОТСВЕТЫ вижу НОЧНЫЕ,Только кружусь по вселенной в ПОЛЁТЕ КОСОМ.Кажется мне, что ещё и сегодня я слышу,Как громыхал по мосту окаянный вагон,Пусть я в грозу забежал под защитную крышу,Только НА КРЫШЕ моей восседает ДРАКОН.В детстве у дома сугроб подымался саженный,Нынче в окно мне глядит небоскрёбов гора.Всё-то кружусь и кружусь я по ЗАЛУ ВСЕЛЕННОЙ,А надо мною СОЗВЕЗДЬЕ висит ТОПОРА.Все мы живём, приближаясь к прощальному мигу,Все мы боимся уйти, не оставив следа.Что же, — пора написать мне последнюю книгу —Книгу о том, что сбылось ПО ДОРОГЕ ТУДА.
* * *
Всё растёт и растёт он, кладбищенский мой околоток,И о мёртвых весёлая птица на ветке поёт.Отгуляешь своё, задерёшь к облакам подбородокИ с торжественным пеньем отправишься в звёздный поход.Ну, а лет через сорок какой-нибудь Петька иль ДимкаФотографию старую тронет ленивой рукой.Я взгляну на него с пожелтевшего ломкого снимка,А он даже не спросит у матери, кто я такой.Мой потомок живой, понапрасну столкнулись с тобой мы,Пусть твой день без помехи привычной пойдёт колеёй,Ты с твоими друзьями — совсем из другой вы обоймы,Все твои на земле, а мои уже все под землей.Я своё отгулял, я отбыл на земле мои сроки,Отчего же мне терпкою завистью сердце щемит,Что ты можешь прочесть даже эти печальные строки,А моё поколенье забыло земной алфавит.Для чего же всю жизнь это небо мы любим и славим,Для чего эта синяя даль меня с детства звала,Если здесь, на земле, все богатства свои мы оставим —Наши песни, и мысли, мечты, и слова, и дела?
* * *
Сергею Голлербаху
Я забился за кулисы,Я закрылся на крючок,Раздражительный и лысыйНеудачник-старичок.Самому непостижимо,Как я старый стал и злой,Как себе на щёки гримаНаложил я жирный слой.Только в этот раз паршивоЯ усвоил роль свою,И с отчаяния пивоВ одиночестве я пью.Вот герольд уже на сценеВстал с трубой, укрытый тьмой,А по сцене бродят тени.Очень скоро выход мой.Как раздвинется завеса,Трубы небо затрясут,И тогда начнется пьесаПод названьем «Страшный суд».
* * *
С ворохами рыжей рваниТолько что простились мы.На космическом экране —Чёрно-белый фильм зимы.Я закашлялся от стужи,Я прикрыл перчаткой рот,Я, шагнувши неуклюже,Угодил в снеговорот,И, барахтаясь бессильноВ навалившемся снегу,Я предчувствую, что фильмаДосмотреть я не смогу.
* * *
Всё снега, да снега, да метели,Нелюдимый скалистый простор.В горностаевых мантиях ели,Как монархи, спускаются с гор.И оленей пугливое стадоОт дороги уходит в снега.Вот какое оно — Колорадо,И такая ж, наверно, тайга.
* * *
Я становлюсь под старость разговорчив,Особенно по вечерам зимой.Презрительное выраженье скорчив,Сидит напротив собеседник мой.Пойми, пора мне разобраться толкомКто я такой? Ответь мне напрямик,Зачем я заблудившимся осколкомЛетел с материка на материк?Да, знаю я, что тёмные есть силы,Но светлые ведь тоже силы есть:Нам тёмные вытягивают жилы,А светлые несут благую весть.Но ты ответь мне, в чем свобода воли,Моя заслуга и моя вина,В тех радостях, в тех бедствиях, в той доле,Которая мне на земле дана?Но он в ответ не говорит ни слова.Ему скучна вся эта болтовня.Насмешливо из зеркала большогоМой собеседник смотрит на меня.