Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи
вернуться

Елагин Иван
Шрифт:

НЬЮ-ЙОРК — ПИТСБУРГ

А. и Л. Ржевским

Сегодня новый замысел возник.Возможно, что последняя из книг.(Какая-то должна же быть последней!)Когда тебе уже за шестьдесят,То дни большими звёздами висятИ падают за крышею соседней.Немедленно стихами стать должноИ то, что я сейчас гляжу в окноАвтобуса, и эта автострада,И вереница мчащихся машин,И клёны, и летящие с вершинДесантные отряды листопада.В Нью-Йорке я провёл четыре дня.Там было выступленье у меня.Читал стихи на вечере Литфонда.Нью-йоркская знакомая толпа.Со всех помоек мира шантрапаПо улицам ползла, как анаконда.Я, несмотря на всё, люблю Нью-Йорк!Меня всегда приводит он в восторг —И день и ночь меняющийся город.И всё с тобой случиться может тут,Тебя вознаградят и вознесут,И за нос проведут и объегорят!А в Гринвич Вилидж перемен полно!Но эти банки, лавки и киноОтветного не вызовут рефлексаВ душе. Но, как и тридцать лет назад,Я ресторан О.Генри видеть рад,Он неизменен — чинный храм бифштекса.Тут переулок загибался вбок,А на углу был винный погребок.Над баром — свет рассеянно-нерезкий.Соседка возбуждала интересВо мне, и узких глаз её разрезНапоминал египетские фрески.Я с ней заговорил, не помню как,Я был тогда беспечный холостяк,И всё произошло довольно странно:Я очень скоро перебрался к ней,А после — страшно вспомнить, сколько днейЯ вырывался, словно из капкана.Теперь всё это мохом поросло.Как быстро сердце забывает зло,Но ослепленья миг незабываем.И в Гринвич Вилидж думал я о том…Мне захотелось вновь увидеть дом,Что для меня и адом был, и раем.Но дома я того не отыскал.Там высится теперь на весь кварталМногоквартирный улей из бетона.Пора привыкнуть, что таков Нью-Йорк,Он с прошлым договоренность расторг,Ему плевать, что было время оно.Всё новое Нью-Йорку по нутру.Нью-Йорк ведёт азартную игру,И у него всегда припрятан козырь.Что памятник, театр иль музей?Таких Нью-Йорк не ценит козырей,Есть у Нью-Йорка козырь свой — бульдозер!Вот дом, в котором помещался суд.Сейчас его с лица земли снесут,И кажется таким он беззащитным.Вся внутренность его обнажена,Парадная, передняя стенаОбрушена тараном стенобитным.Но здание тут выстроят опять,И сотни будут по стенам стоятьКомпьютерных игрушек электронных.Знай только не жалей четвертаков!Там на экранах битвы огоньковЛиловых, синих, красных и зелёных.А вот Нью-йоркский университет.Всё тот же вход, всё тот же в окнах свет.И прошептал я: здравствуй, Альма Матер.Во мне ещё тот полдень не погас,Когда за тем окном в последний разПередо мной сидел экзаменатор.А в Вашингтонском сквере — всякий люд,Целуются, читают книги, пьют…На скамьях и богема, и босота.Тот ходит по фонтану колесом,Тот дует в дудку, там девчонка с псомИдёт сквозь триумфальные ворота.Тут уличные выставки в ходу.Художники Нью-Йорка раз в годуСюда несут пейзажи, натюрморты,Портреты (уголь, масло, казеин),И целый день толпятся у картинЦенителей задумчивые морды.Я исходил тут всё и вкривь и вкось,Но, признаюсь, мне редко довелосьНаткнуться на абстрактные полотна.Тут пишут по традиции скорей.Владельцы знаменитых галерейТакое выставляют неохотно.А рядом, в двух шагах, живёт мой друг.(Моих друзей сужающийся круг!Осталось только несколько последних!)Так о хорошем друге почему бНе рассказать? Он страстный жизнелюбИ необыкновенный собеседник.И в нем каких талантов только нет!Блистательный литературовед,Писатель обаятельный и критик…К тому ещё добавлю, что мой другФеноменально подсекает щук,Умеет артистически ловить их!Увидевши внушительный улов, —Посредственный любитель-рыболов, —Я жгучую испытываю зависть,Кляну себя, и леску, и блесну!(Но тут я с облегчением вздохну,С последней рифмой кое-как управясь!)Мой друг — уже профессор отставной,Но, несмотря на годы за спиной,Ещё он — увлекательнейший лектор.Хоть никакой не Геркулес-силач,Но пьёт он этот окаянный «скатч»,Как пили боги греческие нектар!Бывало, что в иные вечераСцепляла нас азартная игра,Являвшаяся отдыхом особымИ для него, и для его жены,И для меня — мы все зараженыНеизлечимо карточным микробом!Как хорошо, проигрывая вдрызг,Пойти на риск, на идиотский рискНахального, отчаянного блефа,Когда паршивой пары даже нет,А на руках туз пик, король, валет,Семёрка и какая-нибудь трефа.Забрался в дебри я с моим стихом,Читатель! Может быть, и не знакомТы с покером, да и какое делоТебе копаться в том, какая мастьДосталась мне или какая страстьМоей душой азартной овладела!Автобусные стёкла всё темней.Дорога всё темнее. И по нейБегут, бегут, бегут автомобили…Опять всю ночь перед окном сиди,Опять Нью-Йорк остался позади —Нью-Йорк, в котором мы когда-то жили.…Военный транспорт «Генерал Балу»К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу.И вдруг, вонзаясь в небеса упрямо,Возникли небоскрёбы. Видел я,Как в небо, сердце города, твояУгластая впилась кардиограмма.О Боже, как мне было тяжело!Всё нищенское наше барахлоОсматривала тщательно таможня.Как, от стыда сгорая, я стоялНад ворохом потёртых одеял —Пересказать словами невозможно.А там, глядишь, — пройдет ещё дней шесть –И у меня уже работа есть:Я мою пол в каком-то ресторане.Жизнь начинаю новую мою.По вечерам я в баре виски пьюИ в лавке накупаю всякой дряни.За первый мой американский годПеременил я множество работ,И думаю теперь, что для закалкиХарактера — всё это хорошо,И даже я доволен, что прошёлБесчисленные потовыжималки.Меня и в мастерскую занесло,Где я цветное склеивал стекло,Изготовляя брошки и серёжки.А раз попал я в транспортный отделГостиницы, где целый день сиделЗа загородкой в крошечном окошке.А вот я, полуголый, у станкаСтою, и пота льёт с меня река.Из плотнопрорезиненной пластмассыТам, посреди ужасной духоты,Я надувные делаю плотыИ надувные делаю матрасы.А раз, мне год удачный подарив,Меня служить устроили в архив,Где было дела, признаюсь, немного,Я на железных полках расставлялВ порядке алфавитном матерьялИ карточки писал для каталога.Когда привык ты к жизни кочевой,Когда терять работу не впервойИ перемены всякие не внове,И ты чудес не ждёшь, — тогда нет-нетДа и придёт удача: десять летЯ проработал в «Новом Русском Слове».Обычай, надо полагать, таков,Что очень много всяких чудаковСреди редакционного состава.Уже не позабуду я вовекМоих обворожительных коллег,Что отличались странностями нрава.Не просто стар, а допотопно стар,Сутул, высок, подтянут, сухопарБыл Поляков — редактора помощник.Статью любую сократить был радИ прозывался потому «Сократ».Он был сторонник выражений мощных!Мы, по столу удары кулаковЗаслыша, знали — это Поляков!Для устрашенья прочих джентльменов,Бывало, раздражительный старикПодымет нечленораздельный крик,А то и крик с упоминаньем членов.Зато, что вспомнить — было старику:Знавал он многих на своём веку,Лет семьдесят в газетах проработав,Встречал он замечательных людей.От Ромула и вплоть до наших днейЗнал тьму литературных анекдотов.Был при газете книжный магазин.Мартьянов в нём хозяйничал один,Обслуживал весь день библиоманов.Когда не приходил уборщик-негр,Из глубины редакционных недр— Где Чернышевский? — спрашивал Мартьянов.Мартьянов был всегда невозмутим,И даже если пререкался с нимКакой-нибудь рассерженный наборщик…В нём чувствовался русский офицер.Он был когда-то боевой эсерИ революционный заговорщик.Участвовал и в покушеньи онНа Ленина, и был приговорёнК расстрелу, и бежал из-под расстрела,С Мартьяновым я ездил на залив,Мы, лодку от причала отвалив,Рыбачили часами осовело.В иные дни казалось, что народРедакцию на абордаж берёт,Толпою неожиданно нагрянув.Но как бы ни бурлила жизнь ключом,Кто к нам бы ни входил — «А ваша в чёмПроблема?» — громко спрашивал Мартьянов.А от меня чуть-чуть наискосок —Машинка Вороновича. Высок.Породист, сразу видно — из холёных…Теперь он стар и на исходе сил.Во время революции он былОдним из возглавителей зелёных.В пятнадцать лет он при дворе был паж,Но обуяла боевая блажь,И убежал он воевать с микадо.Видать, в такой попал он переплёт,Что с той поры все годы напролётОн воевал с кем надо и не надо.Я слышал не один его рассказО том, как в стычках с красными не разОн попадал в смертельную засаду.Но чудом он уцелевал в бою,И даже раз за голову своюОн умудрился получить награду.Вся жизнь его похожа на роман.Не знаю — у грузин или армянОн был министром, и небесталанным.Всё это увлекательно весьма.Я верю в то, что будущий ДюмаЗаймется этим русским д'Артаньяном.В те времена ещё Андрей СедыхХодил, как говорится, в молодых,И баловала жизнь его успехом.К нам приезжал он словно на гастроль —Короткую свою исполнит рольИ исчезает весело, со смехом!Увы, журналистический микробНе оставляет жертв своих по гроб.В кого залез он — те уже отпеты!Седых, что был когда-то балагур,Делами озабочен чересчурС тех пор, как стал хозяином газеты.Смешинка промелькнёт по временамВ его глазах, напоминая нам,Что прежний в нем Седых ещё не умер.При встрече я его услышу смех,А иногда и в деловом письмеБлеснёт его феодосийский юмор.Но где б ни сколотил он свой очаг —В Париже иль Нью-Йорке — он крымчак!Неистребима юность в человеке,И юношеский мир неистребим.И жив ещё в его рассказах Крым —Фонтанчик… запах кофе… чебуреки…За окнами фонарь сверкнул во мрак,На миг ударив светом в буерак,И катится автобус быстро с горки.Уже давно бы следовало спать,Но живо представляю я опятьМоих друзей, оставшихся в Нью-Йорке.Сапронов Анатолий. Часто с нимЗа шахматами вечером сидим.(А в Питсбурге, увы, играть мне не с кем!)Уже не помню я, который годОн мне, шутя, ладью даёт вперед —И всё-таки выигрывает с блеском!Он мог бы стать гроссмейстером. Но дарЕго созрел в те дни, когда разгарВоенных действий всё попутал в мире.А Толя был тогда в расцвете сил,И чемпиона Чехии он бил,И в Венском он участвовал турнире.И с Толей в Гринвич Вилидж я бывал,Когда уютный шахматный привалУстроил там покойный Россолимо.Над досками склонённых сколько лиц!Пьют кофе, курят да играют блиц!И плавают над ними клубы дыма.Бывало — Россолимо подойдет.(Он был волшебник шахматных красот,И с Толей за доской они встречались.)Он только на фигуры поглядит —И самых верных жертв, атак, защитОн тут же демонстрирует анализ.Он был прекрасным шахматным бойцом —И вдруг вообразил себя певцом!Да, все мы склонны к странным переменам!Посмотришь — путь у каждого петлист.Ну для чего чудесный шахматистСтановится певцом обыкновенным?Мне хочется как можно быть точней:Есть комната — сейчас пишу я в ней,А есть ещё автобус, о которомПишу. Раздался в комнате звонок —И про автобус я писать не мог.Был занят телефонным разговором.Автобус пробегает по шоссе.Какие мы притихнувшие все! —Во тьме всегда испытываешь робость.Но вот автобус выскочил на мост —И как летит ракета среди звёзд,Так к фонарям моста летит автобус.Ну вот — опять — с потерей примирись!Узнал я новость грустную: БорисНарциссов умер только что от рака.Назад в стихи! Скорей в стихи назадОт всех смертей — и тех, что предстоят,Подальше от кладбищенского мрака.Искусство — как его ни назовёшь —Оно всегда спасительная ложь,Что помогает жить. Искусство — схваткиСо смертью, где-то спрятавшейся там…Вчера плелась за нами по пятам,Сегодня наступает нам на пятки.И мне, Борис, поможет жить твой стих.Кикимор, свещеглазников твоих,Твоих уродцев необыкновенныйПарад не прекращается! И впредьМигуеву-Звездухину горетьНа небе поэтической вселенной.Вот фонари проносятся гурьбой,И мысли осаждают вперебой,От каждого толчка разнообразясь.Мне вспомнилась картина — на губахКак эхо отозвалось — Голлербах!Еще один нью-йоркский мой оазис.Зайдёшь к нему — и с чуткостью антеннНавстречу наклоняются со стенУгластые бока, зады и шеи.Но и зады, и шеи, и бокаСо временем уйдут навернякаИз мастерской во многие музеи.Художник баров, пляжей, пустырейИ девок, что стоят у фонарейВ компании каких-то щуплых типов.А вот старик, что всеми позабыт,И так остекленело он глядит,Как будто бы совсем из жизни выпав.Как этот вид нью-йоркский мне знаком!Старуха на скамье в саду с кульком,Собачка возле ног её присела.А вот среди вагонной толкотниВлюблённые — они совсем одни,Ни до кого на свете нет им дела.Мне кажется всегда, что ГоллербахРисует где попало, второпях,В толкучке остановок и обжорок.Но он, своё средь давки отыскав,Становится по-доброму лукав,Становится по-озорному зорок.Посмотришь на его огромных баб —И думаешь, что каждая могла б,Зачавши, разрешиться великаном.Их груди, ляжки, локти и задыОбыгрывает он на все ладыИ нам их преподносит крупным планом.Взглянул — и дух захватывает аж!Казалось, на холсте вечерний пляжНа океанском воздухе настоен!А что он там с телами навертел!Мне нравится, что в поворотах телОн чуточку бывает непристоен.Я восхищался новым полотном:Певичка в ресторанчике ночномУ микрофона высветлена резко.Я, впечатленью подведя итог,Скажу, что фантастический цветокВзошел на грунте грусти и гротеска.Но вдруг — толчок, потом опять толчок –И света станционного пучокУдарил об автобусные стёкла.Рассвет обозначается едва.Я в городе, где от дождей листваОбвисла, потемнела и намокла.Ну что ж, — бери свой чемодан, несиДо первого свободного такси,А встречи, впечатления, дорогу —Спрячь в памяти.…Сейчас мы завернём.Я вижу белку на окне моём.Подъехали. Я дома. Слава Богу.

НЕ СОБРАННОЕ В КНИГИ

* * *
Розу в волосы заколите,Веер китайский подвесьте к руке.Вам бы где-нибудь на ГаитиПлясать на столе в ночном кабаке.Только там, у дубовой стойки,Где гавайской гитары стонет струна,Всем неудачникам все неустойкиСчастье выплачивает сполна.
* * *
Всё мудро устроено в мире, –И то, что замужем ты,И то, что в твоей квартиреСтоят на столе цветы.И то, что, придя с работы,Твой муж находит уют,И то, что эти заботыВстречаться нам не дают.Но если при редкой встречеТы мне кивнёшь на ходу,Я эти глаза и плечи —В глубокую память кладу.Я счастлив. И нет мне дела,Что меж нами преграды одни.Как бы ты мне надоела,Если бы не они!
* * *
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шёлком не сжимаешь ног.
Пушкин. «Калмычке»
Только встречу и погляжу —Рвётся душа на части,Ходит по первому этажуМоё калмыцкое счастье.Где кибитки и где холсты,Песнь по степным просёлкам?Ты по-французски лепечешь, тыНоги сжимаешь шёлком.Устремляется вспять поток,Если плотиной заперт.Будем мы глядеть на восток,А уходить на запад.Нашей беды большойКто подсчитает убытки?О если б забыться праздной душойВ твоей кочевой кибитке!

Лагерь UNRRA

1947

* * *
В тот тёмный год отца из дома увели.Под рёв ветров заупокойных,Казалось, треть страны в тот год ушло с землиВ сопровождении конвойных.Год пыток, год смертей, год сталинских расправ,Процессов, массовых расстрелов,Вожди беснуются, стране хребет сломав,И бед на сотни лет наделав!Год ссылок и разлук, арестов и тревог,Год всероссийского погрома!Я вспоминаю блеск начальственных сапогИ грозный окрик управдома.Он всюду, как шакал, вынюхивал беду,И, будучи дельцом прожжённым,Кому-то сразу он, как водится, за мздуСбыл нашу комнату с балконом.А я, заткнув в полу крысиную дыру,Мой стул, мой стол, одежду, койкуЛегко перетащил в пустую конуру,Где видишь из окна помойку.Однажды вечером я в свой чулан иду(Я где-то ночевал у друга).Сосед мой, торопясь, кивнул мне на ходу,Глаза скосивши от испуга.А позже я узнал, что в эту ночь за мнойКакие-то явились трое.Ещё наслушаюсь я брани площаднойОсатанелого конвоя.А в институте всё я рассказал друзьям,Я навсегда прощался с ними,Я думал, что меня сошлют в Сибирь, а тамСгноят в каком-нибудь Нарыме.И вечером, один, сидел я в тишине.Окна темнела крестовина.Ждал, что придут за мной, но с шумом вдруг ко мнеВвалились Жорж, Борис и Нина.У каждого из них какой-то тюк в руке.— Бери-ка тёплые вещицы!— Достали кое-что! Не дело налегкеТебе по холоду тащиться!Но брать мне не пришлось тех сказочных даров.Причиной опасений ложныхБыла, как раз в ту ночь, проверка паспортовУ элементов ненадёжных.Страна, где прошлого тепла ещё зола,Страна, где волны страха катят,Там хватит, может быть, на сто столетий зла,Но и добра на сто столетий хватит.
ТОВАРНАЯ СТАНЦИЯ
…В поле на рассвете –Женщины и дети.А вагоны на перроне —Это мир потустороннийИ в окне вагона —Голова — икона.Не лицо уже, а лик.Смотрит отрешённоБритый, высохший старикИз окна вагона.Вот и он пропал во тьме.Выживет едва ли —Где-нибудь на Колыме,На лесоповале…Тяжко дышит на ремнеПёс у конвоира.Кто-то что-то крикнул мнеИз другого мира.И я вижу: на снегуВ стороне записка.Взять её я не могу –Конвоиры близко.Не пройдёшь туда никак,Охраняют рьяно.Спустит на тебя собакСразу же охрана.Верно, с адресом листокИзвещает сжато,Что такой-то дали срок,Что везут куда-то.Но записку ветер сгрёбИ понес, загикав…А затоптано в сугробСколько этих криков?Но бывает — повезётКрошечным запискам —Подбирает их народИ относит близким.Это — год тридцать восьмой,Памятный угарной,Зимнею рассветной тьмойСтанции товарной.Дым по ветру распластав,Как дракон несытый,Подползал, шипя, состав,Ссыльными набитый.Точно не было концаТраурному дыму.Между ссыльными — отцаЯ искал в ту зиму.Год прошёл, как поутру,После ночи долгой,Он по нашему дворуУходил с кошёлкой.И с ружьём наперевесШёл за ним военный,И отец навек исчезГде-то во вселенной.Ни могилы, ни креста,Ни плиты надгробной,Только гиблые места,Только ветер злобный.Только в памяти моей,Где-то за грядоюНизвергающихся дней —Он ещеё со мною.На рассвете, на ДнепреС ним мы рыбу ловим,И картошку на костреВ котелке готовим.А потом, перед костром,Он со мной присядет —И расскажет мне о том,Как покойный прадедВ сети тигра брал живьёмВ зарослях Уссури.И смеётся… сколько в нёмЕщё детской дури!А домой придём мы с ним —За вечерним чаемО стихах мы говорим,В шахматы играем…Всё кружится шар земнойИ скрипит громоздко —Но отец всегда со мнойВ полушарьях мозга.Чуден памяти тайник,Только странно всё же:Я, отец, уже старик —Ты меня моложе…Жизнь по капле пью… и всё жВидно дно в сосуде,Только там, где ты живёшь,Не стареют люди.Для чего мы бережёмФотонегативы?С нами памяти альбом,В нём родные живы.

ПЕРЕДАЧА

1
Я стою, как в дыму,Чуть не плачу.А принес я в тюрьмуПередачу.Мы построились в рядПод стеною.Предо мною стоятИ за мною.Загибаясь, идётТа дорожкаОт железных воротДо окошка.Не беседуют тут,Не судачат,Разве только вздохнутИль заплачут.И стоит за окномНебожитель.Гимнастерка на нём(Или китель).Он стоит, как гранит, —Обелиском!И мизинцем скользитОн по спискам.У него, что ни взгляд,Что ни слово,Точно гири гремятСтопудово!Только даром три дняЯ потрачу.Не возьмёт у меняПередачу.Выйду. Лампы во мгле.У вокзала.Жил отец на земле —И не стало.
2
А всего-то былоУ меня в мешке:Бельевое мылоВ шерстяном носке,Банка мармелада,Колбасы кусок,С крепким самосадомБыл ещё носок;Старая ушанка,Старый свитерок,Чернослива банка,Сухарей кулёк.
3
Ветер, ветер, ветер!Да не тот совсем,Что звенел на светеДля иных поэм.Нет, не он раскатамВторил мятежа,Не на баррикадыЗвал, снега кружа.Этот — бил под рёбраФинки поострей!Это — ветер допра,Ветер лагерей,Ветер Магадана,Что над тундрой выл,Ветер безымянныхСкученных могил.Нынче без уёмаУ него разгул,От тюрьмы до домаОн мне в спину дул.