Я сердцем чуяла, что Пастухов поворотил не домой, а в другую сторону, караулить Алтухова.

Об этом, видно, подумал и председатель. Он сказал тихонько:

— А ну, пошли поглядим.

Я сказала, что не пойду.

— Как это — не пойду?

В сердцах я не стала ничего выдумывать.

— Очень просто! С вами не пойду — и все!

— Надо бы тебе беспокоиться о людях.

Тут меня вовсе взорвало:

— А вы беспокоитесь? За Пастухова, за Игоря Тимофеевича боитесь? Плевать вам на них! Только об себе думаете…

— Да ты на кого хвост поднимаешь? — Он внимательно поглядел, я ли это. Потом устало махнул рукой и отправился один.

Хотя я понимала теперь, что усталость и тяжелые вздохи председателя — одно притворство, мне стало чего-то совестно. Я нагнала его, пошла рядом.

Минут пять молчали. Потом председатель как ни в чем не бывало сказал:

— Ты бы хоть в хор бы его затащила. Сколько тебе раз указывали: человек сложный, с заскоками, убеждениям не поддается. Только коллектив сможет отстругать его, как положено, сбить с него излишние сучки и занозы. А ты ходишь за ним, все равно как часовой за арестантом, а толку никакого нету…

На краю деревни, возле моей избы, стоит березовый колок. Такие там растут милые березки. Сейчас, в темноте, их не видно. Слышно только, как дождик ищется в листьях.

— А ну-ка, пойди глянь-ка туда, — велел председатель.

Я забоялась.

Он сам перепрыгнул канаву, потоптался на опушке и сказал громко:

— Вон он где затаился!

Никто не отозвался. Частый шепот мокрых листьев доносился из колка.

Председатель простыл и ушел.

А я так и стояла на дороге, хотя меня всю колотило. Пастухов где-то здесь, совсем близко. Пройдя заулок, он, конечно, своротил налево, дошел верхней стежкой до двора Чикуновых, нащупал кучу деталей раскулаченного дизеля, выбрал железяку поувесистей, проверил, не стоит ли у Алтуховых ворот подвода, и притаился где-то здесь, за деревьями. Мне виделось это ясно, как во сне. Я хорошо изучила Раскладушку.

Дождь кончился, было совсем тихо. Уши устали и слышали то, чего вовсе не было, то вроде кто-то крался за спиной, то вроде хихикал.

И когда раздался знакомый, деликатный постук палочки по асфальту, я сперва подумала, что мне тоже мерещится.

А палочка поклевывала все ближе, и я, наконец, уверилась, что идет дядя Леня.

Я бросилась навстречу и с ходу стала жаловаться и на председателя, и на Белоуса, и на Раскладушку. Дядя Леня вздыхал и кивал головой, будто все ему было давно известно.

Мы вернулись к березкам.

Дядя Леня прислушался и позвал:

— Виталий?

Никто не отозвался.

— А я тебя слышу, — дядя Леня показал палочкой. — Вон там слышу.

Мы подождали еще немного.

— Как хочешь. Хочешь молчать — молчи. Одно пойми: как бы мы с тобой ни кувыркались — паички нашей не вернуть. Ничего от нее не осталось, кроме светлой памяти.

В рощице молчали.

— Ну ладно, докопался ты до истины. А спроси покойницу: хочет она, чтобы ты докапывался? Не понравится ей это. Не одобрит. Было бы надо — сама бы написала: «Так и так — прошу не винить». Знаешь правду — и молчи.

— Значит, зажег свечу и спрячь в карман? — послышался голос Пастухова, и сам он, мокрый, в пиджаке с поднятым воротом, прыгнул на обочину. В руке у него была железная шоферская монтировка. Так я и знала!.. — Правда светить должна, — сказал он еще. — Правда требует дела. В кармане она только душу жжет.

— Живого человека по темени тяпнуть — это, по-твоему, дело? — спросил дядя Леня.

— Я не хотел тяпнуть… Я хотел взять его за шиворот и выволочь на народ, на свет его выволочь. Я хотел но закону, а меня за руки держат… Ступайте, дядя Леня, домой. Простынете.

— Сейчас пойду. Убьешь?

— Там будет видно.

— А про себя подумал?

— Мне все равно. Меня поймут.

— Понять — может, поймут. А срок дадут. Как же тогда твои трактора, скорости?

— Устал я, дядя Леня. Мне все все равно.

— То-то и есть… Знаю, не похвалишь ты меня, а намекнул я ему. Уехал наш злодей не попрощавшись.

— Уехал?!

— Отбыл. На вечернем почтовом. Осторожный все-таки… Я ему издаля, без фамилий… А он мигом смекнул.

— Да вы что, сговорились все?! — заголосил Пастухов на всю деревню. — Сговорились выгораживать эту мразь. А вы-то, вы… Вы же Груне вместо отца… Предатель вы, и больше никто!

— Так и знал — бранить станет, — сказал дядя Леня.

— Зачем вы это сделали? Зачем?

— Люблю я тебя, Пастухов, и не хочу твоей погибели… А Груня меня не осудит… А потом все ж таки чем тебе повезло, — попробовал пошутить дядя Леня. — Тем тебе повезло, что у тебя живой консультант остался…

По асфальту затарахтела бричка. Дед Алтухов возвращался домой порожняком, без сыночка. Был он мокрый и злющий.

Кобыла скакала вперебой, как стреноженная.

— Куда, зараза! — кричал он, нахлестывая. — На ровном шоссе кривулять! Я тебе покривуляю…