Что он помнит из вчерашнего, позавчерашнего? Ну, решил прыгнуть, остроту испытать, поскольку все осточертело в этой жизни. А чтобы не так страшно было — побеспокоился о подушке. Что в этом удивительного? Все вполне объяснимо и понятно. Ему, по крайней мере.

Он позаботился или кто-то другой, какая разница?! Мир не без добрых людей. Важно, чтобы в трудную минуту кто-то пришел на помощь.

— Да вы совсем о другом думаете! — отскочила Леночка от него, замахав руками. — Или о другой. Конечно, кто я такая, чтобы на меня обращать внимание! Так, девушка из деревни, из глуши.

Боже, какие мы обидчивые! Как мы любим губешки-то надувать! Так и есть, направилась к выходу. Что бы такое душевное напоследок, вдогонку бросить?

— Из какой хоть деревни, скажи, девушка, — как можно доверительней поинтересовался «больной», — в какой глуши я остаток дней суровых своих проведу?

— В Кормилицах проведешь. Это название тебе о чем-нибудь говорит? — прозвучало за секунду до того, как дверь палаты захлопнулась.

Вместе с услышанным на доктора навалилась резкая сонливость. Он прикрыл веки и попытался унять невесть откуда появившееся сердцебиение.

Кормилицы… Кормилицы… Где он мог слышать этот географический термин? То, что слышал совсем недавно, в этом не было никаких сомнений. Надо попытаться вспомнить, надо попытаться. Словно в его мозг вставили ключ, подходивший к нему идеально, и повернули на пол-оборота. Но пол-оборота, как выяснилось, недостаточно для того, чтобы вспомнить все.

Сосредоточиться на сказанном только что ушедшей коллегой не получилось. Осторожно приоткрыв дверь, в палату проник сутулый невысокий мужчина в белом халате с худощавым лицом и близко посаженными глазами. В руках он держал увесистую спортивную сумку.

Какое-то время он стоял у дверей, внимательно разглядывая Изместьева. Потом улыбнулся, подошел к кровати и протянул руку:

— Вы помните меня, Аркадий Ильич? Я — Карл Клойтцер.

— Кто, простите? — Прищурился, пожав протянутую руку, Изместьев. Словно ему помешали расслышать сказанное, хотя в палате и в отделении в эту минуту царила полная тишина.

Сутулый долго рассматривал широко открытые глаза, немного бледное лицо Изместьева. Наконец, сделал заключение:

— Что ж, тем лучше.

— Чем лучше? — недоуменно переспросил доктор. — Прекратите говорить загадками, я не понимаю.

— Собирайтесь, Аркадий Ильич. — Сутулый поставил сумку на кровать рядом с сидевшим Аркадием, расстегнул на ней молнию. — Здесь спортивный костюм вашего размера.

— Но я никуда идти не собираюсь, — начал неуверенно Изместьев. — У меня курс реабилитации после падения…

Сутулый замер на пару секунд, чему-то усмехнулся про себя.

— Да знаю я все про вас. Реабилитация вам в принципе не нужна, во всяком случае, у господина Ворзонина — точно.

Доктор почесал затылок, махнул рукой и начал переодеваться.

У похорон не только свой цвет, но и свой неповторимый запах. Это запах хвои. Хвойная дорожка по асфальту до катафалка, и потом, вслед за процессией. Словно лес, сама природа шагнула за свою границу, нарушив ее единственный раз… Забрав у Ольги любовь, смысл, цель. Все на свете.

Только что начался сентябрь, школы распахнули свои двери для детворы, а Ольга хоронит сына. Тоже, кстати, школьника. Он должен был пойти в одиннадцатый. Но не пошел. Слишком большой, неподъемной для его неокрепшего организма оказалась доза наркотика, которую он вколол себе. И вот теперь лежит в гробу…

Савелий так и останется школьником. Навсегда.

Кто ее одел в траур, кто все организовал, она не помнит. Скорее всего, Павел. Незаметно и настойчиво Ворзонин вошел в ее жизнь. Когда Ольга осознала, что Савелия, ее кровинки, самого любимого на земле человека больше нет, силы оставили ее. Павел приходил и уходил, с кем-то созванивался, давал указания, просил, требовал. Перманентно присутствовал в ее жизни, вдруг в одночасье ставшей ненужной и бесцельной.

Восковое лицо сына на белой отороченной подушечке словно летело над катафалком. Ольга различала его так явственно, что самой хотелось взлететь, обнять его. Но под руку ее поддерживал Павел, как бы напоминая о бренном земном существовании.

Неожиданно Ворзонин высвободил руку. Ольга пошатнулась, и Павел тотчас подхватил ее за плечи.

— Оленька, дорогой мой человечек, — горячо зашептал он ей в самое ухо. — Я должен сообщить тебе что-то очень важное.

— Не сейчас, Паша, не сейчас, — запротестовала она, пытаясь освободиться от его объятий. — Неужели ты не понимаешь?!

— Я все понимаю, Оля, но другого времени может не быть. Дело в том, что Аркадий… как бы это пограмотней сформулировать… Он вернулся, но он ничего не помнит. С ним что-то произошло за это время. Боюсь, что изменения необратимые.