Первая, упитанная, сверкая ровнехонькими зубами, словно преподаватель за трибуной, была невозмутима и последовательна: «Ты решила совратить собственного несовершеннолетнего сына! Кто тебя поймет после этого? Всем твоим измышлениям о том, что новые ощущения заглушат в Савелии тягу к наркоте, — не более, чем попытка оправдать в собственных глазах свое падение с ускорением. Ты признайся, что тебя возбуждает: микроскопический размер его карандашика! Ты признайся, не замалчивай и не маскируй главный аргумент, говори об этом открыто!»

Крысоподобная же, взвалив на свои костлявые плечи обязанности адвоката, не особо стеснялась в выражениях: «Кого-то возбуждает волосатость, кого-то запахи, кожа, джинса, татуировки, пирсинг… да мало ли в нас заморочек всяких! Кто-то любит в постели, а кто-то — на бильярдном столе, и чтобы обязательно били поварешкой в медный таз при этом. Не надо париться по данному поводу. Главное, чтобы не идти против своей женской сути, хозяйка, получать неземной кайф, грубо говоря… Уж прости, если что не так!»

Но «браво» никто кричать и не думал. Более того, барсучиха, что под первым номером, даже начала махать лапой: «Не будем уходить в сторону от темы. Вспомни, тогда, в троллейбусе, когда тебя придавили к сыну так, что трудно было дышать. Признайся, ты четко уловила его эрекцию, этот укол гвоздиком. И на кого? На свою мать! Это называется инцест, дорогуша! И ты подмахивала ему, как похотливая сучка! Он тебя хочет, а ты и рада, ты всячески потакаешь этому. Этот укол тебе — как билет в один конец. Ты им машешь, как студент зачеткой, когда того, дурака, выпустили в сессию. Да, с мужем тебе не повезло, но и это — не выход, согласись! Стыдоба!»

И тут они полезли в драку. Ольга никогда не была свидетельницей барсучьих боев. И дерутся ли они вообще — она не знала. Эти животные ей всегда казались миролюбивыми существами. Толстая и зубастая, которую Ольга почему-то назвала прокурором, наваливалась на адвокатшу всей массой, но костлявая выскользнула. Ее крысиные повадки помогали ей атаковать. Шерсть летела клочьями в разные стороны.

Оглянувшись, Ольга хмыкнула: лекция давно закончилась, все разошлись. В раздевалке Корпоративного Университета, где она слушала курс, кроме ее плаща больше ничьей одежды не было. Выйдя на сентябрьское солнце, Ольга зажмурилась. В мире царствовало бабье лето, на курортах «фланировали» бархатные сезоны, а ей мерещились все барсучихи какие-то.

Она вдруг поймала себя на том, что побаивается идти домой. С одной стороны, Аркадий не появлялся в квартире уже несколько дней. Озабоченность Савелия по поводу состояния мужа, признаться честно, она не разделяла. Скорее всего, тот ночевал у Аленевской. И черт с ним! Бог ему судья. А вот кто осудит ее, грешницу?

Она вдруг вспомнила, как вернулась с Савелием после визита к наркологу. Привычно пройдя к себе в комнату, начала переодеваться. Странная тишина в квартире слегка насторожила, потом она заметила мелькнувшую в зеркале тень сына. Он подсматривал за ней, своей матерью! Признаться, ничего подобного она за мужем, Аркадием, никогда не замечала. Ей почему-то стало забавно, а где-то даже приятно…

— Ты можешь зайти ко мне, — произнесла она громко.

Он робко замер у дверей, потом подошел ближе. Она снимала через голову комбинацию, когда почувствовала его ладони на талии. Как она вздрогнула! Какой разряд пронесся по ней! Даже не разряд, а сильная судорога. Что это???

Ольга так и стояла с задранной вверх комбинацией, когда его ладони скользили по ее бедрам. Она не решалась снимать ее окончательно, чтобы не видеть сыновних глаз. Даже сквозь колготки ее прожигали прикосновения его лица. Она не хотела это видеть, она лишь чувствовала. Ей было стыдно и… приятно.

— Какая ты красивая, ма, — донеслось до нее.

— Сколько раз тебе говорить, — неуверенным голосом напомнила она ему, — называй меня Ольгой. Неужели это так трудно?

— Хорошо… Ольга.

Окна были зашторены, в полумраке сын раздевал свою мать, целуя ее грудь, шею. Никогда у нее так не напрягались, так не деревенели соски, никогда они не были такими чувствительными. Он ее целовал везде, она не сопротивлялась. Когда комбинация все же была снята, Ольга зажмурилась, чтобы не смотреть, чтобы не видеть, только чувствовать, только ощущать.

Целоваться он по большому счету не умел. Но она сочла это мелочью… Их обоих с каждым днем засасывало нечто большее, что выразить словами ни он, ни она не сумели бы. Сказать, что они как-то сопротивлялись этому — значит, погрешить против истины. Словно два утомленных долгой дорогой путника, припавших, наконец, к источнику живительной влаги, они старались не думать о том, как это выглядит со стороны. Исступленно они делали глоток за глотком, оставляя все объяснения на потом, на когда-нибудь, не очень веря, что это «когда-нибудь» наступит.