— Да я понимаю, — Лаури отпил из кружки. — Мне иногда кажется, — он посмотрел в неё, — что тут, в этом мире, я чувствую себя лучше, чем там. Только не говори, что я пьян. Это правда. По крайней мере, тут можно решать самому, а там за тебя решает мир, в котором ты живёшь. Не такой уж хороший мир. У вас тоже так? В Союзе?

— Не знаю, — вопрос застал меня врасплох. — Я как-то не думал об этом никогда… Знаешь, — вдруг признался я, — у меня не получилось бы стать военным. У нас не берут в училища ребят с неправильным прикусом, а у меня ещё и картавость.

— Ничего себе правила у вас! — удивился Лаури. — Правильно, наверное, у нас всех вашей армией пугают… Но из тебя, мне кажется, получился бы хороший военный.

— А из тебя? — я допил и налил себе сам.

— Да… — он задумался, потягивая вино, потом признался: — Знаешь, это, наверное, сидит в каждом мужчине… Ты умеешь петь?

Хороший вопрос. Мы говорили вроде бы связно, но я серьёзно задумался над сказанным, пока ответ не оформился в слова:

— Умею, но так себе. А что?

Вместо ответа Лаури вдруг дёрнул по-английски — и очень даже мелодичным голосом:

— Старичина Зевс обзавёлся тёлкой.

Гера ни на грош в ней не видит толка!

— Знаю я, зачем муженьку телица!

Не хочу ни с кем первенством делиться!

За здоровье Зевса, за любовь к животным!

Как ни клялся шалопут:

Все, мол, в фермеры идут, -

Был супругою он вздут —

Урок наглядный вот вам!

Я засмеялся, отхлёбывая из кружки. Лаури подмигнул мне:

— Юный Адонис славился немало:

Всё же кой-чего парню не хватало;

Афродита зря бёдрами вертела —

Не расшевелить импотента тело!

Спи спокойно, малый — заслужил ты вышку!

Вепря подстрелить не смог —

И клыки вонзились в бок…

Эх, какую ж ты, пенёк,

Проморгал малышку!

Полюбил кентавр даму-лапифянку:

Заманить хотел на тихую полянку.

Шлюшка же ему (охай или ахай)

Фыркнула в ответ: — А пошлее ты на х…й! Ну, дальше там уже полный мат, — оборвал он себя. — Давай ещё выпьем.

Мы выпили ещё и опять разлили… Лаури откинулся на массивную спинку стула, а я попросил:

— Слушай, спой опять, а?

— Ладно, — он не стал ломаться. Несколько мгновений смотрел в стол, потом поднял на меня потемневшие внимательные глаза:

— Пусть в кубках пенится вино,

забудьте о былом.

Пусть будет то, что суждено

нам на пути земном.

Забудьте кров, забудьте дом

и тот зелёный холм,

где навсегда уже вдвоём

уснули мать с отцом.

Забудьте мир, забудьте сон

без страха и тревог.

Забудьте колокольный звон

и из трубы дымок…

* * *

Танюшка проснулась от того, что кто-то шуршал занавесью у входа и время от времени страшным голосом взрёвывал по-немецки:

— Русланд! Дойчланд! — дикий хрип: —

Унд зиганд!

Русланд! Дойчланд!

Ди коммен цверден

Йе эррбанд! — или что-то вроде этого. Танюшка вскочила, схватив из перевязи охотничий кинжал. Чиркнула одной рукой "зажигалку", выбивая искру на фитиль — лампа загорелась.

Олега не было. Точнее — не совсем не было. Его не было в постели. Зато у входа он очень даже был.

Олег сражался с занавеской, пытаясь её наконец-то обойти, но путался в ней, как в лабиринте. Куда бы он не совался, в руках у него обязательно оказывался не тот, так другой край. Впрочем, Олега это, кажется, ничуть не смущало — он не выглядел рассерженным, а вполне энергично орал что-то на псевдонемецком, снова и снова повторяясь. Кроме того, он то и дело за эту занавеску цеплялся, как за последнюю надежду и вроде бы падал.

— Олег, ты чего? — сердито и удивлённо спросила Танюшка, бросая кинжал в ножны. — Рехнулся, что ли?

Олег осекся и, завозившись интенсивней, выпал в комнату — но не упал, вцепившись в кровать и пытаясь увидеть Татьяну, однако явно её не различая.

— Да ты же… — Танюшка вгляделась и обалдело ахнула: — Да ты же совсем пьяный!

— Ни-ка-да, — убеждённо сказал Олег и, потянувшись в пространство, рухнул на кровать ничком. Больше он ни одного движения не сделал — остался лежать, разбросав руки и ноги и громко дыша в меховое одеяло открытым ртом.

— Напился, — растерянно повторила Танюшка. Ей внезапно стало смешно — по-настоящему, не от нервов. — Ёлки-палки, да как напился! В сиську напился…