В этот момент рядом началось странное движение, люди стали на меня оборачиваться, я не слышал, кто и что сказал, но понял: меня приглашают на сцену.

Я поднялся, сказал какую-то банальность, точно не помню, в себя я пришел только через несколько секунд, когда увидел за кулисами Вардана Георгиевича.

— Существует мнение, что смерть Болотникова — результат слишком жесткой игры „Владимира I“, — выкрикнул кто-то горластый из журналистов, не дожидаясь микрофона, — что вы об этом думаете?

Я еще раз взглянул на Вардана Георгиевича и заверил его:

— Я об этом не думаю…

Я подошел к Вардану Георгиевичу, не зная, что сказать, но, слава богу, все вышло как нельзя кстати. Он заговорил первым, объяснил, что у него в номере сломался телефон (он был уверен: я не смог ему дозвониться), о пресс-конференции он услыхал пару минут назад в ресторане, решил, что я не смог его найти, и поспешил сюда.

— Ты согласился продолжить матч, не посоветовавшись, — сказал он под конец, — это, конечно, плохо. Нужно было сразу выдвинуть условия: призовой фонд должен достаться нам. Но думаю, я смогу все уладить».

Она открыла ему, будучи босиком, с бокалом в руке, в желтой шелковой пижаме и распахнутом желтом халате, и он подумал, что если бы носил очки, то они обязательно при входе в тепло запотели и у него было бы время медленно, сквозь туман, привыкнуть к этой ее неодетости и не пришлось бы стоять, открыв рот, и мучительно думать, что бы такое сказать.

— Вы извините, что позвонила так поздно, но у меня, честное слово, не было сил терпеть до завтра.

Она не заметила, или не захотела заметить, его смущения, а может, оно и ему самому показалось, привиделось, выплыло из мутных глубин битой ботинком головы.

— Все нормально, — почти засмеялся он. — Я все равно был тут неподалеку, и вообще, раньше часа ночи ложусь редко.

— Правда? — она даже обрадовалась. — Что же вы стоите в дверях, проходите. — Она потащила его в гостиную, усадила на диван, сама пристроилась на подлокотнике кресла. В комнате свет не горел, только из кабинета Болотникова выбивалось неровное мерцание, видимо, горевших свечей и под дверью в прихожую лежал на ковре длинный светлый прямоугольник.

— Хотите вина?

Лишний чистый бокал стоял наготове рядом с полупустой уже бутылкой. Она почти на ощупь налила ему, добавила себе и, отсалютовав, сделала большой глоток:

— Не могу заснуть. Уже вторую ночь не смыкаю глаз. Всё мысли, мысли… Признайтесь, вы еще занимаетесь гибелью Богдана или…

— Занимаемся.

— Что-нибудь узнали? От Гуревича или от кого-то из близких Мельника?

— Узнали много чего, — он тоже отхлебнул, покатал на языке — красное хорошее кьянти, — но причин пока так и не поняли. Может быть…

— Нет! — Валерия со звоном поставила на столик бокал, схватила его за руку. — Это все ваша, как ее, Евгения! С тех пор как она явилась сюда вынюхивать, я не могу спать. Это она первая произнесла в этом доме слово «враги Богдана»! Зачем она это сделала?!

— Она ничего такого не имела в виду…

— Не надо ее защищать, Юрий. Может, она и не виновата, вы — так точно не виноваты… Но все как-то сразу сломалось! — она нащупала где-то в темноте сигареты, долго щелкала зажигалкой, порывисто затянулась и закашлялась. — То есть и до вас, конечно, уже… У вас есть враги?! Признайтесь, у вас есть враги?

Он отпил еще немного, затягивая паузу, не собираясь отвечать на странный вопрос, но она настаивала:

— Есть?

— Не знаю. Нет, наверное.

— Почему? — настаивала Валерия.

— Не знаю, — засмеялся Гордеев. — Один американский физик, нобелевский лауреат, между прочим, сказал, что за деньги нельзя купить друга, зато можно приобрести врагов поприличнее. Может, я еще просто не заработал достаточно?

Но Валерия вовсе не была расположена шутить.

— Вы мне объясните, пожалуйста, Юрий, враг — это кто? Тот, кто тебе завидует? Тот, кто тебя ненавидит? Кто желает тебя уничтожить, стереть в порошок с лица земли, да? Я не могла привыкнуть, но привыкла бы, что Богдан умер. А теперь я все время думаю, думаю, думаю. Ненавижу думать, это меня выматывает, истощает, убивает! Я за два дня похудела на три килограмма, у меня мешки под глазами, у меня дрожат руки, у меня появились какие-то прыщи, это невыносимо. Я вначале винила себя, думала: вдруг Богдан был со мной несчастлив? Вдруг он что-то такое подумал про меня и Стаса? Потом перестала про это думать и начала его жалеть. Он заболел, уговаривала я себя, он сошел с ума, он не хотел умирать, он не понимал, что делает, это просто так получилось, это несчастный случай, как будто его сбила машина. — Она выцедила в бокал последние капли из бутылки и залпом выпила. — Принесите еще чего-нибудь с кухни, вы знаете где. Чего хотите.

Гордеев сходил на кухню и принес бутылку красного. На полочке, которая пару дней назад ломилась от спиртного, уже почти ничего не осталось. Валерия тем временем перебралась на диван и уселась, поджав ноги, лицом к окну.

— Садитесь поближе, — попросила она. — Мне страшно.

— Может, включить свет?

— Нет, налейте вина.

Гордеев откупорил бутылку, наполнил ее бокал, замечая, что руки ведут себя странно. Голова еще относительно свежая, и все вокруг идет в обычном ритме, обычных красках и пахнет по-прежнему, но руки уже с трудом соразмеряют усилия, нужные для поднятия бокала, наклона бутылки, и вино едва не переливается через край, в последний момент зависая перекошенной дрожащей сферой над стеклянным краем. Чтобы не расплескать в пути, он отпил глоток, краешком сознания вспоминая, что питие из чужой посуды ведет к проникновению в чужие мысли, но вспомнил это слишком поздно, когда глоток был уже сделан и никаких немедленных последствий в организме не вызвал. Налил и себе, смешав с остатками кьянти, присел на краешек дивана у нее в ногах. Проносившиеся по улице машины скользили фарами по стеклу окна, и от этого ее глаза вспыхивали на секунду неестественным желтоватым светом.