Теперь горка выглядела сиротливо. Веселый рой не вился вокруг деревянных бортиков. Презрительно поджимая губы, Инна смотрела на детей, по-цыплячьи ковырявшихся в газонах. Матери, спешившие за ограду, были одеты в темные драповые пальто с желтыми норочками вокруг шей. С бледностью женских лиц не справлялся даже мороз.

Вдоль ограды, не заходя в сад, шли молодые девушки, кутавшие шеи в сероватые песцовые воротники. Их щеки покрывал слабый румянец. “Думают, у них будет иначе”. — Инна закусила губу. Девушки болтали оживленно, и Инна знала — о чем. Она и сама влюблялась часто, но втайне презирала мальчишек. Многие поглядывали на нее с интересом — и одноклассники, и ребята постарше, но, не умея выразить словами, она ждала от жизни другого. Влюбленности, коротко вспыхнув, гасли. Инна прошла мимо, и девушки засмеялись за спиной.

На Невском начиналось интересное. Забыв о своем пальто, перелицованном из материнского, Инна выслеживала лисьи шкурки и стреляла глазами в их владелиц. Эти женщины были такими, какой она непременно должна была стать. Лица, тронутые косметикой, играли, как осенние яблоки. Инна злилась на себя и торопила время, во власти которого было превратить ее в черно-бурую красавицу.

Тридцатилетняя женщина шла по проспекту, не смешиваясь с потоком.

Взгляда было довольно, чтобы угадать ее счастливую жизнь. Инна замедлила шаг и пошла следом. Хаос предпраздничного дня хоронил ее за чужими спинами. “Та, та, та-та-та!” — она напевала фокстрот из новой оперы.

Женщина дошла до “Севера” и, остановившись, подсунула руку под воротник, словно сдавила горло. Продолговатый разрез глаз удлинялся густой чернотой, проложенной по векам. К вискам уходили стрелки, выведенные по моде десятилетней давности. Она держала голову, слегка откинув назад, как будто ее оттягивал тяжелый узел волос: Инна угадала его под высокой папахообразной шапкой. С нескольких Инниных шагов было видно маленькое ухо, выбившееся из-под папахи как локон, и, напрягая острые глаза, Инна разглядела изъян — раковина имела едва различимые щербинки.

Женщина взглянула коротко и отвела стрельчатые глаза. Инна отступила к стене. Женщина повернула голову, теперь ища глазами Иннин взгляд, и, найдя, неожиданно улыбнулась. Рассеянная улыбка скрыла бледность губ. Женщина вынула пальцы из-под воротника, и лисья шкурка опустилась.

Стрелки взлетели. Мужчина, одетый в распахнутую дубленую куртку, пересекал Невский проспект. Поток машин тронулся стремительно. Он стоял, виновато взмахивая руками. Женщина пошла к кромке быстрым, счастливым шагом. Красный глаз близкого светофора вспыхнул над перекрестком. Он шел навстречу женщине, и Инна смотрела цепкими глазами.

Нос, узкий в переносице, расходился к крыльям. Рот улыбался тяжелыми, как будто набрякшими губами. Улыбка, встречавшая другую женщину, дрожала, словно отделяясь от темного лица. Улыбка плыла в Иннино небо, колыхаясь в таких водах, о существовании которых Инна до сих пор не знала, и у нее, стоявшей на пустынном берегу, холодом свело десны. Она почувствовала удар в грудь и услышала слабый стук, как будто набрякшая улыбка завела ее сердце, и оно пошло отсчитывать время. В этом новорожденном времени мужчина предложил спутнице руку.

Мокрый снег повалил хлопьями и залепил короткие рукава. Из них торчали красноватые, гусиные запястья. Инна счистила липучие хлопья и, одергивая рукава, пошла к остановке.

Домашние хлопоты были в самом разгаре. Мать выдавливала из бумажного фунтика кремовые буквы. На шоколадной шапке проступало: “С Новым годом!”. Она давила желтоватый масляный крем всей горстью. Остатки лезли из верхнего мятого раструба. Дописав, мать отложила кособокий фунтик: “Красиво?” — и взялась за тряпку. Бесформенные маслянистые пятна проступали на тряпке. “Вымой руки и украшай салат. — Мать сунула ей открытую жестяную банку. — Ты должна научиться все сама: и мыть, и стирать, и украшать...” — Мать говорила радостно, словно открывала дочери ее будущую жизнь. Инна высыпала горох на салат и принялась запихивать в рот остатки — со дна. Через край, опасно выщербленный консервным ножом, Инна глотала сладковатый мозговой сок. “Губы порежешь!” — Мать клонилась над плитой. “Я еще елку не украсила”. — Она оглядела грязную раковину.

Комната, убранная к празднику, сияла: расцвели цветы на обоях, завились комнатные растения, настенные ковры играли красками, белоснежный стол угловато топорщился крахмальными бортиками. Отец вынимал посуду. По одной он поднимал рюмки к потолку и заглядывал в них, как в маленькие подзорные трубы. “Не дождался тебя”. — Он кивнул на елку, уже укрепленную в крестовине. “Ты на звездочета похож”, — сказала Инна. “Та-та, та-та, зависит ли удача от звездочетной мудрости моей?” — пропел он оперным басом.

Елка, оттаявшая в тепле, зеленела мягкими концами веток, шары легко дрожали в хвое. Инна достала коробку с картонными фигурками. Серебристого орла — на самый верх, поближе к звезде, черных жаворонков — пониже. Разноголовое стадо заколыхалось у ствола, над ним закружилась полосатая пчела. У корней, над самой крестовиной, Инна повесила лягушку, мышь и рыбу. “Смотри-ка! Все звери, какие бывают!” — Хабиб смотрел с восхищением. Инна остановила взгляд на вершине: “Вот-вот. Человека не хватает…” Пошарив в опустевшей коробке, брат подал звезду.