Должно быть, она повторяла чужие слова. Орест Георгиевич перебил:

“А муж?” — “Что — муж? Я его посчитала”. — Она внимательно загибала пальцы. “Да нет, — он поморщился. — Муж жив?” — “Конечно. — Инна распахнула глаза. — Папин брат. Работает каким-то начальником. Я говорю, все дети поумирали — мальчики”.

“Справедливость? — он спросил и почувствовал жжение, как от впившейся в ладонь щепки. — О чем тут спорить, когда все трое умерли? Это такая несправедливость, что, отдай вы все свои комнаты, ничего не поправить!”

Чибис оглядел стены, увешанные портретами.

“Поправить? — Инна переспросила. — Может быть, нам всем умереть ради вашей справедливости?” — теперь она говорила высокомерно, словно выступала от лица всех коммунальных. “Может быть! — Орест Георгиевич ответил жестко. — Но пока что, вот незадача, пока что умираем мы”. — “Вы?” — Она глядела недоуменно, и он застыдился: разговор не с ровней.

“Простите. Вы сказали, ваш дядя работает начальником, поэтому им и дали такую квартиру. Вы считаете это несправедливым. Что ж, здесь я, пожалуй, с вами согласен. Хотя на моем месте… — Он обвел глазами стены. — Но речь о другом. Справедливости бывают разные. Я не знаю, как объяснить, только они — разные справедливости — никогда не пересекаются”. Оресту Георгиевичу показалось, что этого объяснения довольно, и сейчас эта девочка поймет.

“Как параллельные прямые?” Чибис услышал вежливую издевку, с которой талантливые ученики разговаривают с плохими учителями. “Да, да!” — отец подхватил доверчиво. “Предпочитаю другую систему аксиом”. — Инна усмехнулась.

Павел Александрович рассмеялся: “Ты хочешь сказать, — он приходил на помощь, — что несправедливость не искупается несправедливостью? Но, старик, это очевидно, это трюизм”. Орест Георгиевич съежился: разговор съедал его.

“Возьмем мою тетю, — Инна вступила ободренно. — Мальчики умерли — это несправедливость. — Она произнесла как данное. — Тетя Лиля возненавидела остальных и ждет, когда все — один за другим — перемрут, причем не просто ждет, а действует: то газу напустит, то воды... И вы хотите доказать, что она действует справедливо?” — “Этих доказательств не существует в природе”, — он отвечал тихо и растерянно. “В природе? — Инна помедлила. —

В природе рано или поздно перемрут все, и ваши прямые пересекутся. Ч.Т.Д.”. — Она опустила указку.

“Что?” — Орест Георгиевич переспросил беззащитно. “Что и требовалось доказать”, — промямлил Чибис.

“Согласен, — Павел Александрович улыбнулся широко. — Если соотнести требования вашей бедной тети с бесконечностью, они оказываются справедливыми хотя бы потому, что рано или поздно, а точнее, в обозримом будущем перемрут, как вы справедливо выразились, все, а следовательно, ее справедливость для нее восторжествует. Смерть, как говорится, на ее стороне. А вы — умница! — он заключил неожиданно. — В логике вам не откажешь, среди молодых это — редкость”.

Орест Георгиевич сник. “А как же опера? Что — не купили?” — он спросил очень тихо. “Нет”, — она ответила, и Чибис опустил глаза.

“Друзья мои, я пришел вас фотографировать. — Павел Александрович обнял отца за плечи и повел к дивану. — Сфотографирую и возьму с собой в дорогу”. — “Опять уезжаешь?” — Орест спросил вяло. “Вилами, вилами по воде, но — встретим во всеоружии. — Он подошел к окну и расправил тяжелые красные складки. — Вот. Павильон готов”. Чибис сел на диван послушно. Павел Александрович отложил камеру и взялся устанавливать свет: одной рукой он держал торшер за ножку, другой вертел шею абажура. Белый овал заскользил по стенам, выхватывая темные лица из рам.

“Если позволите, я хотел бы сохранить на память и вас”. Инна стояла скромной школьницей. Он взял ее за руку и повел за кресло. Чибис смотрел, как его пальцы, касаясь подбородка, поворачивают Иннину голову. “Прошу вас положить руку на кресло”. Иннина рука легла. Павел Александрович отошел и направил свет: “Орест, взгляни, какая красота!” — он позвал, и отец поднялся с дивана. “Чуть левее, — Павел Александрович приказал вдохновенно, — слишком много света”, — и оттолкнул абажур в сторону. Красная лента спряталась. Иннина щека стала желтоватой. Павел Александрович наводил камеру.

Чибис сморгнул, но оно не смаргивалось. Он видел, как затылок отца напрягся и стянул кожу к вискам. Две глубокие складки прорезались от крыльев носа до углов рта. Похожие на скобы, которые накладывают на место перелома, они жестко закрепили рот. Верхняя губа приподнялась кривовато и презрительно и застыла дугой меж двумя скобками. “Пересеклись”, — Чибис обмер.

Аппарат щелкнул. “Да, — Павел Александрович произнес тихо. — Это хорошо”. Он сел на диван и откинулся на спинку.

Какая-то смутная мысль, похожая на манка — пластмассовую уточку, уводила Чибиса. Никто не обратил внимания. В прихожей он оглянулся на дверь и сел на сундук.

Сундук стоял у самой входной двери вдоль лестничной стены. Прежде над ним висела вешалка, и, маленьким, повздорив с отцом, Чибис прятался под тяжестью старых пальто. Одежда наваливалась на него духотой и затхлым запахом лежалого ватина. Чибис боялся, что однажды не совладает и задохнется. Он представлял себе, как отец найдет его и безутешно заплачет, и однажды действительно крепко заснул на сундуке, так что, когда Орест Георгиевич догадался заглянуть под вешалку, он извлек сына — красного и ошалелого от духоты. После этого случая Орест Георгиевич прибил вешалку к противоположной стене и перенес на нее все старые пальто. С того дня Чибис больше не прятался, и когда приходило настроение подумать, разглядывал выморочное имущество, свободно восседая на сундуке.