“Я, — начал Орест Георгиевич, — то есть Павел, Павел Александрович, вы помните?..” Инна ждала, не моргая. Он подошел к шкафчику и выдвинул ящик. “Вот, — протянул Инне снимок, — я подумал, пусть лучше — у вас”.

Она рассматривала. Вообще-то получилось красиво, хотя и по-старинному, как все у них. Инне понравилась ее рука, словно парящая над высокой спинкой. Голова повернулась так, что бант спрятался: наверное, ослаб узел. Гладко зачесанные волосы выглядели короткой стрижкой. Жаль, что блузка вышла желтоватой. “Мне нравится”, — она сказала вежливо.

Орест Георгиевич выдвинул ящик и достал лакированную книгу. “Не знаю, как это вышло у Павла, но вы похожи... удивительно”. — Он хрустнул застежками. “На кого?” — Инна спросила безмятежно. “Нет, конечно, мне показалось... Иногда так бывает. Ракурс и свет... — Он говорил совершенно бессвязно и смотрел в сторону. — Вы температуру измерили?” — как будто вспомнил. “Нормальная. — Окончательно справившись с собой, она отложила фотографию. — Там, в подвале, очень душно. У меня кружится голова”. — “Да, да”. Инна заметила, он обрадовался. “Может быть, немного вина?” — Орест Георгиевич предложил неуверенно.

Бутылка тихо звякала, касаясь стаканов. Разлив вино, он протянул стакан Инне. Она села на диван и коснулась губами гладкого, ароматного края. Орест Георгиевич выпил и отставил пустой.

“Что же вы делали в подвале?” — теперь он спрашивал легче. Губы, выпившие вино, стали прежними — набрякшими. “Ждала вас”, — она сказала, не отводя глаз. “Ждали?” — Он сделал усилие и улыбнулся. “Я люблю вас”, — Инна подумала, но вслух: “Вы сказали — похожа. На кого?” — “На юную красавицу”. — Он ответил, поднялся и заходил по комнате. “Пожалуйста, сядьте, у меня кружится голова”. — Ребрышком полного стакана она коснулась горячего лба и отставила. Орест Георгиевич остановился: “Может, вам лучше лечь? Я принесу плед...”

Она легла, неловко свернувшись, и положила голову на диванный валик. Он принес синее детское одеяльце и, не развернув, накрыл ее ноги. Инна зажмурилась. Осторожно ступая, Орест Георгиевич добрался до кресла. Она открыла глаза и приподняла голову. Он зашуршал бумажками, вынул фотографию из уголков и положил на стол. Инна заглянула: молодая женщина стояла за спинкой кресла. Что-то темное лежало на ручке, морщилось звездными складками. Бутылка звякнула снова.

“Терзают, терзают, рвут когтями”, — он забормотал, словно был один.

Приподнявшись на локте, Инна смотрела. Лицо Ореста Георгиевича подернулось гримасой боли. Он налил в стакан и принялся тереть ладонью грудь. Рука оттолкнула альбом. “Какая странная история! До чего же странная история... Грызет мне мозг. Я думал, справился, но все осталось по-прежнему… Мне нет и не может быть спасения, потому что дело — во мне. Теперь я ослаб. Все кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить... Или можешь? — Он зашептал громко: — Знаешь все наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?”

Он бормотал, и снова стихал, и опять принимался бормотать. Инна ежилась, боясь открыть глаза. Он приблизился и ткнулся лбом в диванное ребро.

Узкая полоса шеи, белевшая между волосами и оттопыренным воротником, была беззащитной. Ей захотелось вскочить, и отбросить его одним ударом, и вырваться из этого дома, похожего на музей. Он бормотал и бормотал несвязное, состоящее из непонятных слов. Тягучие слова пахли подсолнечным маслом, как будто она засыпала в компрессе...

Инна открыла глаза. В комнате никого не было. Она лежала на диване, положив ноги на сбитое одеяльце. Тихо, тихо, боясь потревожить портреты, Инна поднялась. Альбом лежал на столике. Глаза, губы, волосы… Она сравнивала черты. С этой женщиной, стоявшей за креслом, они были похожи. Инна взяла обе фотографии и спрятала в карман. Новая страница открылась сама собой: нос, узкий в переносице, тяжелый, словно набрякший рот. “Родственник”, — она определила равнодушно.

Отомкнув дверной замок, Инна пошла вниз по ступеням. Сойдя с последней, она заметила горящую прорезь и спустилась вниз по скругленной лесенке. Забитая дверь, невидная из-за лифта, была приоткрыта. Сквозь нее пробивался желтоватый свет. За дверью открылось маленькое помещение, поделенное надвое. Ситцевая занавеска была вздернута. Инна заглянула: за занавеской стоял топчан и два ободранных стула. Стены были голубые — выцветшие. По ним, как по краю поляны, шли ленивой походкой желтые нарисованные львы. Он сидел на топчане, бросив голову на руки.

Львы, идущие на водопой, обходили сгорбленную фигуру. Он поднял глаза и, прежде чем Инна успела отступить, шевельнул ей навстречу набрякшими губами. Все возвращалось: нос, узкий в переносице, нежно расходился к крыльям, улыбка плыла, отделяясь от темного лица. Мир, рухнувший за ее спиной, рождался на львином острове, потому что, встав, он снимал с нее сначала пальто и шапку, а потом и платье. Цепляясь за его плечи, Инна косила глазами в окно, за которым, подметая двор скатавшимися в войлок космами, всю ночь бродила ленинградская старуха, готовая растерзать ее только за то, что Инна была чужой, не ленинградской девочкой.