Приведенные здесь соображения помогают нам обнаружить одну из важнейших особенностей индивидуального опыта, а именно – его принципиальную антиабстрактность. Антиабстрактность не равнозначна той конкретности восприятия, о которой писал Гольдштейн. Люди, страдающие органическими поражениями мозга, восприятие которых предельно конкретно, на самом деле не способны воспринять всех чувственных характеристик объекта. Они способны разглядеть в предмете только ту характеристику, которая существенна для конкретной ситуации. Так, например, бутылка вина для них – это только бутылка вина и ничего более; они не в состоянии увидеть в ней элемент интерьера или средство самообороны, или пресс-папье, или огнетушитель. Если определить абстрагирование как селективное внимание к одним свойствам объекта в ущерб множеству других, неважно, какими причинами продиктована эта избирательность, то мы вправе назвать пациентов Гольдштейна людьми, склонными к абстрагированию.

Таким образом можно заключить, что вышеназванные способы познания реальности, в известной мере, противоположны друг другу. И в самом деле, стремление к классификации опыта может мешать его осмыслению, а стремление извлечь выгоду из опыта может лишить человека радости познания. Только некоторые из психологов обратили внимание на этот факт, но зато о нем в один голос говорят все исследователи мистических и религиозных переживаний. Олдос Хаксли, например, пишет: "Человек взрослеет, и его знание о мире становится все более концептуализированным и систематизированным. Человек накапливает огромный багаж фактов утилитарного содержания. Но эти приобретения возможны только за счет ухудшения качества мгновенного постижения, за счет притупления и утраты интуитивных способностей" (209).65

Однако, постижение многообразия природы – далеко не единственная и уж никак не самая насущная с биологической точки зрения форма наших взаимоотношений с ней, и поэтому было бы глупо походя отвергать необходимость теорий и абстракций, какими бы опасностями они не грозили человеку. Их преимущества огромны и очевидны, особенно с точки зрения коммуникации и практического взаимодействия с миром. Если бы я вознамерился раздавать рекомендации, то первая из них звучала бы так: если ученый, мыслитель, интеллектуал, теоретик осознает, что когнитивные процессы – вовсе не единственно возможное средство постижения реальности, то его движение к знанию станет гораздо более мощным, гораздо более продуктивным. Арсенал исследователя может и должен включать в себя все многообразие методов постижения истины. Мы без сожаления уступаем часть из них поэтам и художникам, не понимая, что тем самым закрываем перед собой двери, ведущие к тем аспектам реальности, постижение которых невозможно средствами абстрагирования и интеллектуализации.

В Приложении В приведена аргументация, которая позволяет нам предполагать принципиальную возможность холистичного теоретизирования, возможность построения такой теории, которая не будет расчленять реальность на отдельные, изолированные, никак не связанные друг с другом составляющие, которая будет рассматривать различные феномены во всей совокупности их взаимосвязей, как грани целого, неотделимые от целого, как фигуры на общем фоне реальности, как разные стадии приближения к единой истине.

ЯЗЫК И НАЗВАНИЯ

Язык – это превосходное средство восприятия и передачи номотетичной информации, то есть превосходное средство рубрификации. Безусловно, язык также пытается выразить и передать самобытные, идеографические аспекты реальности, но эта его попытка чаще всего оказывается безуспешной.66 Единственное, что может сделать слово с самобытным переживанием – дать ему название, которое в конечном счете не описывает и не выражает его, а лишь обозначает, определяет, приклеивает к нему ярлык. Познание самобытного, единственного в своем роде возможно лишь посредством полного и самостоятельного переживания. Ярлык, прикрепленный к такому переживанию, не помогает его постижению, напротив, он заслоняет реальность, не позволяя воспринять и постигнуть ее в полном объеме.

Один профессор, прогуливаясь проселочной дорогой со своей женой-художницей, увидел незнакомый цветок. Цветок восхитил его своей красотой, и он спросил у жены, как он называется. "Зачем тебе название? – засмеялась жена. – Ты ведь утратишь к цветку интерес, стоит мне только сказать, как он называется".67

Чем успешнее языку удается отнести конкретный опыт к той или иной рубрике, тем более плотной вуалью укрывает он наш взгляд на реальность. Мы дорого платим за те преимущества, которые дает нам язык. Поэтому всякий раз, когда мы в силу необходимости пользуемся словом, мы должны отдавать себе отчет в том, что язык неизбежно ограничивает наше восприятие, и должны стараться минимизировать эти последствия.68

Если все сказанное верно даже в отношении поэзии, даже в отношении лучшего, на что способен язык, что уж тут говорить о случаях, когда язык даже не претендует на самобытность, когда он представляет собой ограниченный набор стереотипов, банальностей, лозунгов, призывов, слоганов, клише и эпитетов. Очевидно, что такой язык может исполнять только одну функцию – функцию оглупления и одурачивания человека, такой язык притупляет восприятие, заглушает мысль и в конечном итоге становится тормозом интеллектуального роста и духовного развития. Про такой язык нельзя сказать даже, что он исполняет коммуникативную функцию, скорее он служит сокрытию мысли.

Язык обладает еще одним свойством, которое не может не вызывать беспокойства. Я говорю о том, что язык как таковой или, по крайней мере, отдельные слова не подчиняются законам времени и пространства. За многие века своего существования слово "Англия", например, не претерпело никаких изменений – в отличие от государства оно все это время не увеличивалось и не уменьшалось, не эволюционировало, не дряхлело и не омолаживалось. Но что же нам делать, если слово не отражает временных и пространственных изменений, которыми характеризуется любое явление реальности? И как в таком случае понимать девиз "Англия навсегда"? По меткому выражению Джонсона, "действительность пишет свою историю быстрее, чем успевает возвестить о ней язык. Структура языка гораздо менее подвижна, чем структура реальности. Раскаты грома, доносящиеся до нашего уха, представляют собой лишь отголоски уже отсверкавшей молнии, точно так же и реальность, о которой мы говорим, уже канула в небытие". (215, р. 119)