— Это... это... все я... все я... ви-но-ва-а-ата... — раздавалось между отчаянными всхлипами. — Про-о-ости-те! Ваш труд... ваш вклад... такое самопоже-е-ертвование-е-е... о-о-о!!!

— Генриетта Тихоновна! — взмолился я. — Ну, зачем вы так?! Я уже в порядке, в норме! Вы ни в чем не виноваты!

— Не надо меня выгораживать! — оттолкнувшись от моей груди двумя руками, отпрыгнула Геша. — Дайте мне ваш ремень — я пойду повешусь в туалете!

У Вали с Юлей от всего увиденного и услышанного давно уже отвисли и мелко дрожали челюсти, а после последней Гешиной фразы обе они, как по выстрелу стартового пистолета, сорвались с места и бросились за дверь. Наверняка опять в туалет. Надеюсь, что не вешаться. Боюсь, что скоро им придется носить с собой на работу сменку! Я не обувь имею в виду.

Геша же вновь приобняла меня, на сей раз — как бы полуофициально и заговорила уже более спокойно и как бы даже строго, как и подобает, видимо, по ее мнению, начальнице:

— Максим Андреевич! Ну, так нельзя! Ну, зачем? Да, работа важна! Но не такой ценой! Жертвы нам не нужны! Я очень вас ценю, как работника, как... это самое... человека, как специалиста даже в какой-то мере! Я и сама такая: работа, работа, работа! Я уже задыхаюсь, я вся горю, а иначе не могу... А как же! А как без меня? Все же встанет! Ну! И вот сама, и вот и вас... — Гена отстранилась, наконец, от меня и совершила по периметру кабинета три небольшие пробежки. Снова остановилась, прямо напротив меня, приложила руку к сердцу, как американец во время исполнения гимна, и сказала проникновенно-торжественно: — Я прошу у вас прощения! Я благодарю вас за самоотверженный труд! Вы заслужили отдых! Даю вам два... нет, три дня отгулов! Вы их заработали! Вы уже столько переработали, что и не три, а и все четыре... но не могу! Четыре — не могу... Без вас, сами понимаете... Кто что тут без нас с вами? Да-а-а... Как Стаханов, как этот... Павка Корчагин... Но, не то время, Максим Андреевич, не те идеалы... Молодежь... Что там! — махнула досадливо Геша. — Вот вы — тоже молоды, а как вот можете! Как можете! Как я всем там, — ткнула Генриетта Тихоновна указательным пальцем в потолок с многозначительным видом. — Всем ведь говорю, говорю: мол, вот — Вотчицев! Вот, мол, да! Так что вот... — Геша, похоже, забыла, о чем говорила, потеряла, так сказать, нить, потому что замолчала и стала усиленно хмуриться, раскачиваясь с носков на пятки. Затем вдруг присела, отпрыгнула в сторону и затрясла пальцем угрожающе.

— Так что три дня, Максим Андреевич! — завопила она так, словно я целился в нее из базуки. — Чтобы три дня я здесь вас не видела!!! Пейте коньяк, гуляйте, отдыхайте! О работе — забыть! Обо мне — не вспоминать! И... благодарю вас за службу!

На мои глаза накатились вдруг слезы. Какой все-таки человек наша Гена! Какой души человечище! Стоило пять минут поваляться на полу — заработал три отгула и личную благодарность самой Геши. А если бы я еще при этом, скажем, нос себе разбил при падении со стула? Небось, меньше, чем о неделе, и речи бы не шло!

— Спасибо, Генриетта Тихоновна, — склонил я в полупоклоне голову. И еще с моих губ едва не сорвалось: «Боже, Царя храни!»

Домой я прибрел в совершенной прострации. Уже открывая дверь, раза с пятого попав ключом в личинку замка, я заметил, что сжимаю в левой руке бутылку коньяка. Как и где я ее купил — так и не смог вспомнить.

Дверь открылась еще до того, как я успел повернуть в замке ключ. На пороге стояла встревоженная Катька.

— Что случилось? — принялась ощупывать она меня глазами. Увидев бутылку, глаза ее округлились. — Ты что, пьян?!

— Пока нет, — вяло ответил я. — Но скоро буду.

— Да что же, наконец, случилось?! — крикнула Катька, пропуская меня в квартиру. — Тебя что — уволили?!

— Наоборот, наградили, — честно ответил я, впрочем, совсем безрадостно. — Тремя отгулами.

— Перестань дурачится! — набросилась на меня Катюха. — Вечно ты...

— Что «вечно я»?! — взбрыкнул, наконец, и я. — Почему ты никогда мне не веришь?! Ты бы хоть выслушала меня сначала!

— Так ты же ничего не говоришь! Каждое слово из тебя клещами приходится вытягивать!

— Я тебе сказал: мне дали три отгула за хорошую работу...

— Еще скажи, что Гена, по собственной инициативе!

— Именно так! Именно она и именно по собственной! Правда, я перед этим свалился в обморок...

Катюха ойкнула и по-бабьи зажала рот ладонью. Потом схватила меня за руку и потащила в комнату, приговаривая:

— Иди ложись скорей! Ты и правда совсем бледный! Что же это? Ложись-ложись, сейчас я вызову врача!

— Да не надо мне никакого врача! — насилу вырвался я из Катькиной железной хватки. — Мне коньяку сейчас выпить надо! Мне Геша так и сказала: «Пейте коньяк и отдыхайте!»

— Значит, что-то все же случилось? — прищурилась Катька. — Так ведь?

— Случилось, — ответил я, доставая из кармана сложенный вчетверо листок с письмом Людмилы и копией газетной статьи. — Меня Государь Император орденом наградил!

13.

Снова мы сидели с Катюхой на кухне и пили коньяк. Что-то это уже стало входить у нас в традицию. Как бы не спиться.

Когда после пары рюмок способность соображать более-менее вернулась ко мне, я осторожно спросил у отложившей листок с письмом Катьки:

— Ну, что? Там действительно написано, что я летал на Марс и меня за это наградил Царь?

— М-да... — неопределенно ответила Катька.

— Что, нет?! — всполошился я. — Значит, у меня действительно крыша поехала?!

— Да успокойся ты! — поморщилась супруга. — Наградили тебя, наградили...

— Но это же бред! Это полный отстой!

— Где ты только таких слов нахватался? — снова поморщилась Катька.

— А как это еще можно назвать?! — не унимался я. — Других слов я просто не нахожу.